Ещё тихо было назавтра, а я всё чувствовала, что будет плохо.
А там у нас сарайчик был, где стояла тёлка и кабанчик. Дак я говорю сыну:
– Идём туда. В случае чего, дак мы в лес.
Не успели мы дойти туда – уже выстрел получился. У нас была в сене, в сарайчике, нора пробита, – дак сын говорит:
– Мама, я полезу туда.
Потом я говорю:
– Не, ты лучше лезь наверх, а я – за тобою.
Он лезет, а два немца входят как раз… Дак я его – за ноги. Лопочут они чёрт их знает что. А я им говорю:
– Пан, я даю есть корове.
А они говорят по-немецки. И давай нас толкать, сына и меня. Так вот сарайчик наш стоит, а так вот – то гумно большое, где они молотили, мужчины. Уже двери открыты. И стал такой большой снег идти! Дак они, немцы, один за него, а другой за меня. Втолкнули в то гумно. И дали два выстрела. Сын побежал, а я упала. Так упала, не ранили. Мне не больно. А в сына, видать, попали, что и не ойкнул. Такая мысль у меня мелькнула…
Вопрос: – А сколько ему лет было?
– Четырнадцать лет было.
Стало гумно гореть… А там семь хозяев складывались. Снопы. Дак там всё перемешано… Как я упала, дак ещё и соломы на себя натянула. Когда солома стала гореть, дак я думала, что я лежу у стенки, под оконцем, через которое шёл приводной ремень молотилки. Подымаюсь к этому оконцу и гляжу – они стоят. А впереди постройка горит, и это же гумно горит… А там ещё из гумна в поднавес, где молотилка, большое окно, и оно колючей проволокой перекрещено. Попробовала я один виток – ещё вот раны остались – один виток был с гвоздём, дак оторвался, а другой – с пробоем – никак. Всё – не вылезешь! Да если б это человек нормальный, а то ж весь…
И в этот момент мой сын:
– Мама, ты живая? (Плачет.)
Я говорю:
– Живая.
Он вырывается бежать. На нём был кожушок, он сбросил. И шапка горит на нём, и пинжачок горит… (Плачет.) Набрала я снегу, стала тереть, его тушить. А он вырывается бежать. А я говорю:
– Сынок, ещё стоят!..
Вопрос: – А вы уже вышли из гумна?
– Не, в гумне. Ветер клонит, двери открытые, снег большой кидает, а мы у самых дверей…
В тот момент они отходят, эти немцы, потому что многие постройки горят и на них – дым большой.
И мы за ними выходим – вот так, как от меня до вас. Как они могли не оглянуться? Судьба какая-то есть на свете… Навес около гумна незакрытый. Гумно сгорело, а навес остался. И мы зашли туда. И только крик слышали, стрельбу большую и крик…
Сын может бежать, а я не. «Мамочка, ты – раненая». А я говорю, что не. Ну, откуда ж кровь? А у меня эта рука порванная была вся. Не чувствовала я. Ну, он может бежать, а я – не. Там было такое дерево большое, срезанная ёлка. Снегу много надуло. Он меня тянет хоть в эту ёлку, в снег. Ну, куда ж он меня дотянет! Четырнадцать лет было. Дак я говорю: