Вот так мы и остались…»
Александра Антоновна Тарелка.
«…Пятого, это была пасха. Нам партизаны передали, что горят соседние Столяры. Ночью прибежали:
– Утекайте, будут жечь Лютин!..
Все всё повыносили и поприходили к кладбищу, говорят:
– Никого нема, будем гулять тут – пасха…
А тут едет из Столяров партизан, Богданович Яков был:
– Утекайте, говорит, уже едут, через речку переправляются, эти немцы и эта полиция.
Мы прибежали, уже слышим, уже, как палки ломают – стреляют! И мы побежали. Видим издалека: горит Лютин.
Прибежали бабы потом, говорят:
– Попалили!..
Мы все порастерянные, плачем: «Что делать?» Потом ходили, всё раскапывали. Нашли: до колена так ножка беленькая, хорошенькая лежала – всё глядели мы. Женщина узнала по кальсонам:
– Это, говорит, моя работа самотканая… Это моего, говорит, нога.
Он был бригадиром в колхозе, Ананич Прокоп.
– Это, говорит, моего хозяина нога…»
Вольга Евменовна Голоцевич.
«И сказали:
– Забирайте своё хозяйство и ведите в школу!
А хозяина в колонну – и на выгон. Он и пошёл. Пошёл без шапки, без ничего, тогда ж холодно было. За ним немец пошёл.
И невестка была с малым ребёночком, дак и колыбельку на выгон взяли…
Поставили мужчин в школу, а мне дали подводу держать. Вот я и держу. Поставили пулемёт около меня. Я и держу коня. Потом, как только кто из окна прыгнет – пулемёт туда выстрелит. Человек и ляжет. Человек несколько так…
А я держу коня. Потом он повернул пулемёт сюда, дак я и отпустила, не помню уже ничего…
Ну, а потом, когда уже всех спалили, деревня сгорела, всё дотла сгорело – ничего не осталось. Ну что, дали мне подводу ту самую.
– Езжай на завод!
И сел со мной пулемёт и немец.
И едем.
Дак на мне ничего живого не было. Только так зубами лязгала. Думаю: «Всё уже мне будет…»
Приехали к мосту, он забрал коня и как стал стрелять надо мной, дак я не помнила, в какую сторону мне идти. Ну, я всё-таки шла, шла и пошла сюда на кладбище.
Пришла. Ну, что ж я тут? Заночевала. Я и не боялась. Я уже и не помню ничего: и холодно, и голодно… И я уже тут и была.
Назавтра встали: нема нигде никого и ничего, всё уже.
И так уже и остались горевать: и мучились – и по лесам, и по полям, и всюду. И голые, и голодные, и босые, и всякие…»
Бабуся с травами в руках, что лежат на коленях, смолкла. А младшие только разговорились.
Не успевали мы разобраться, уловить, записать, кто говорит. Так и даём, вперемешку, как они говорили, одна за другой, одна другую перебивая:
«– …Очень много раз нападение было, очень!
Ещё пришли, обняли всю деревню, какие мужчины были, кто в землянке, всех до одного забрали и снова на завод погнали. Такое уже было горе, что никому такого горя не было…