– Снова хлопца тут убили, трёх мужчин убили – это всё после того, когда в школе пожгли…
– Сильно нападение было большое на Лютин. Знаете: завод и лес. Нигде ничего не видим. С Биркова, с завода, отовсюду да – на Лютин!.. Деваться некуда было. Что припас в хате, какой корж, драник какой отыщешь, да если приготовишь – и то схватят…
– Где ж мы готовили: на огне, на дворе. Не было где ни лечь, ни стать – очень, очень безысходное горе было…
– Отовсюду нападение! Отовсюду – и с завода, и из Заполья, из Биркова – отовсюду. Да всё в Лютин, всё в Лютин. Очень большое было горе…
– Первые дни, пока поделали эти землянки, – зажгут костры, Степан этот выйдет: «Вставайте, фабрика уже работает».
Ну, шутят уже, ну, что ж делать? Есть нечего. Кто где какие стрелки щавеля, жёлуди – всё собираем, едим. Босые, ой!..»
В хату старой учительницы пришли дети с букетами цветов. Вместе с женщинами и детьми идём к братской могиле, на бывшее пожарище школы, в которой до войны учились лютинские дети, которая стала потом огнищем жуткой смерти их отцов…
Тихо стоят над могилой берёзы. Замолкли и дети.
Где-то здесь сидела тогда со своими детьми учительница, почти невменяемая от ужаса, смотрела на страшный огонь, слышала предсмертные крики людей…
Где-то здесь прохаживался с автоматом, грелся у огня тот убийца-фашист, деловито повторяя:
– Гут, гут!..
1
«…Я в другой группе шла… Те люди – как заплакали! Всякими голосками, как пчёлы. Они – как косанули! Всё!.. Как косанули по нам, я успела наклониться, и она скользанула… Волосы у меня понесло и платок, и тут кровь… Я лежу живая, и дитя живое. А я так зажимаю его лицом, а оно кричит. Чувствую, что удушаю, сердце болит. И я живая, и дитя живое. Пущу вольнее, оно закричит… А они ходят с пистолетами и добивают. Дошёл до меня, слышит, что дитя кричит… В дитя это бахнул и мне пальцы прострелил. И дитя стихло, кровь на меня, чувствую, свищет на лицо…»
(Из рассказа Марии Григорьевны Кулак. Боровики Слонимского района Гродненской области.)
Стреляя в толпу, били в груди, в головы. Дети, что не на руках, прижимались к ногам, к коленям родителей. Дети – ниже, и их заслоняли. Среди тех, что остались в живых, падали живые в груды мёртвых – прежде всего дети. Сколько их так и зарыто живыми, брошено в колодец, в пламя – живыми…
«…Мужчина один из села подходит и говорит:
– Кто живой – вставайте, немцы уехали!
Батька мой узнал его по голосу, поднялся и говорит:
– Ну, я живой.
…И он начал смотреть. Говорит:
– Все мои дети есть, одной только девочки нема, шесть лет, но она не могла убежать, она ещё дитя.