– Пойдём в эту глинобитку.
У нас глинобитка была, дядька один сделал, дак мы говорим, что пули там не будут доставать… Она была за гумнами, за селом, далековато от построек. Немцам видно, что это глинобитка и что люди шевелятся. И давай пулять в эту глинобитку. Все окна повыбивали. А мы уже за стенками, человек, може, нас двадцать пять было, а може, и больше. И раненые были, две – Саша Дорошкевича и Маня. А потом они приходят под вечер. Уже солнышко стало закатываться. Приходят и: «Выходи!» – наделали крику. Мы вышли. Они думали, може, партизаны. Видят – одни бабы и дети…
– Вороти назад!
Мы и вернулись назад.
– Ложись! Паспорта! Деньги!
Эти женщины:
– А паночки, а дорогие!..
А они: «Ложись!» – и всё. И – стрелять из автоматов. Там печь была, и печка, и стол стоял. Попадали. Правда, я упала под стол со своею семьёю, а другие туда попадали, туда, дальше, за печку. И вот они нас перестрочили. Младшенькая моя:
– Ой, мамочка!..
Глянула я – а ей сюда попало, в переносицу. Только захрапела. А другой, старшей – что вот эта, на фотографии – её и не услышала, как убили. Один прострочил и пошёл тому помогать, за печку. Я взяла так вот и глянула.
Женщина не даёт отодвинуть кровать, там дети её, а он бьёт её наганом по голове. А он кроватью толчёт тех детей, тех людей. Ведь не сразу же все скончались. Хрипят, стонут эти люди. Дети, те пищат, господи!..
Глянула я, а он заметил, что я живая. Дак он, что сделал: подошёл и ругнул меня хорошенько. Тут же надо мною. С наганом. Синий-синий наган! – вот я вижу, как огнём, огнём меня по лицу. Я лежу в детях своих, а он всё мне… порох этот… и пули всё – шух, шух – бьют. Стрелял, сколько уже ему хотелось, бил из того нагана. Потом за ногу меня и потянул по крови среди хаты, по крови, что люди там… Потянул, и сам уже посвистел, посвистел в хате и ушёл!
Вышел из хаты, а глинобитка эта была черепицею крыта, её трудно было поджечь. А в сенях тот дядька сено сложил, потому что не имел сарая. Дак он то сено поджигает. Поджигают сено и всё свистят там, говорят, и ругаются, и всяко…
А потом мой хлопец поднялся. Этот, что теперь поехал куда-то на курорт, говорил, – мой Жорж. Подал голос и идёт к порогу. Я думаю: може, это обратно тот немец? Я уже не гляжу, лежу в этой крови… Потом слышу: шлёпает, пошёл к порогу… Дай же я погляжу, кто там шлёпает. Глянула, а это ж мой хлопец! Дак я говорю:
– Жоржик, куда же ты, дитятко моё?
А он говорит:
– Мама, а вы живые? Хотел – нехай и меня!..
– Живая, дитя моё… Иди, дитятко, ложись на это самое место. Може, оно счастливое, може, мы и останемся.