Он пришёл и лёг на том месте, где лежал. Може, через минутку… услышали всё ж таки они! Влетает один в хату. И кричит:
– Поднимайсь!
Три раза крикнул так, но он нас не поворачивал. А там люди хрипят, доходят… Ну, невозможно терпеть! Побегал, и в печь, и под печь глянул, шкафчик стоял – и в шкафчик поглядел… Гранату под печь кинул… Посвистел, посвистел и ушёл…»[74]
Мария Нагорная.
«…Стало уже вечереть, солнце садиться начало… Не зашло ещё, но уже село. Ну, мужчины, решили: «Пошли!» Посмотреть, что там делается. Собралось несколько человек. И я пошла с ними: отец же пошёл, дак и я пошла с ними. Выходим на самый уже край, а тут буквально метров за десять – немцы… Зажгли спичку – прикуривали, что ли. Ещё не темно было, но в лесу сумерки. И мы тогда снова как бросились назад – врассыпную бросились, кто куда. Одни мы, свои, втроём остались: отец, мать и я. И потеряли этого племянника даже моего.
Вопрос: – А немцы стреляли по вас?
– Стреляли. Они ж в лес боялись идти, а думали, что, може, это партизаны. Но они за нами не побежали, а только обстреляли. А мы спрятались и сидим, да уже одни, никого больше не нашли. Уже и хорошо стемнело, уже и зарево стало гореть. И столько страху, такой треск почему-то, что нам всё кажется: кто-то едет на железном ходу… А никто не едет. Оказалось, что это горят дома, от черепицы…»
Мария Кот.
«…А они там жгли, сколько им хотелось, и зажгли всё-таки, крыша всё-таки загорелась, хоть и черепицею крыта. А сами ушли. Сгорело это дерево, что под черепицей было, и упала эта крыша… Так этот мой хлопец говорит:
– Мама, а мы сгорим…
А стекла нема в окнах, одни рамы. Повыбивали. А я говорю:
– Ну, куда ж мы денемся? Они ж всё ещё свистят. Ещё стоят поодаль, им там можно ещё стоять. Потом сгорела эта крыша, упала, а мы лежим. И не слышно, что они кричали или свистели около этой глинобитки. А потолок это – тресь, тресь, трещит… Ну, что ж, думаю, не убили, то покалечит, как упадёт, и кончено будет. Встала я и говорю:
– Ну, теперь утекаем! Утекаем, вылазим!
Поднялась я с этой земли, а так вот кровать стояла под окном. Я это стукнула в ту раму и гляжу. Слышим, что где-то кричат, стреляют, люди пищат… И так, и так! А около нас нема никого, тишина.
– Утекаем теперь!
Жора вылез, а я схватила младшую, ей было девять лет… Взяла, поднесла на эту кровать, положила, сама перелезла через неё… Горит и на ней платье, и на мне горит… Вытаскиваю эту девочку. Замчала в ту яму, где там глинобитку делали, положила… И опять же лезу по тому самому огню – за старшей… Это ж, думаю: как упадёт потолок – дак уже сгорит! Мало что поубивали, а то ж ещё и сгорит!.. Влезла я обратно, вскарабкалась в это окно. Достала старшую. Она была рослая, не такая малая, как я. Дочка! Ей тогда было уже годов семнадцать… Потянула, подняла. Так оно такое молодое, мя-ягкое! Ещё тёплое дитя, колышется – я ж её не подниму! А всё ж таки набралась силы такой, что подняла. Подтянула её до кровати, потом на кровать, на подоконник, сама через неё – и снова стянула. Говорю: