Обелиск – труба… Высокий, ровный, четырёхгранный столб, в середине пустой. А бока – с пробоинами, как в настоящей трубе после пожара. Только пробоины эти образуют узор – стилизованную ветвь лавра. Это вам, мученики, труженики земли-матери, от тех, кому суждено было уцелеть и продолжить жизнь родной деревни, родной земли. Через прорези-листья видать полое нутро обелиска, оно отсвечивает белизною – это необычное жерло трубы. Ночью там загорается электрический свет и лавровые листья светятся, горят на звёздном фоне ночного неба.
Две грани обелиска заполнены майоликовыми барельефами, которые лаконичным языком символов говорят о победе жизни над смертью, о красоте человека, занятого извечным трудом земледельца.
Неподалёку от обелиска старая сосна с аистиным гнездом на вершине. Сосна-вековуха засохла. Может, от старости, может – от жгучего горя её земляков – людей… Аистиное гнездо – как терновый венок мучений, коронует её порыжелую голову.
Аисты охотно водятся в этих местах – пойма Свислочи. Как раньше, как извечно, учат они круговому облёту длинноногих, ещё черноногих аистят. А вечерами стоят, подбирая под крыло то одну, то другую натруженную за день ногу. Стоят аистята молча. Эта сосна, гнездо и жители его – продолжение мемориала. Не только сосна, но и дубы, что тянутся от сосны к речке. Дубы на песчаном пригорке растут крупно, дорылись корнями до соков поймы и гонят листву густо, прикрывают густыми гирляндами жёлтые песчаные бугры и серую бетонную ровнядь массивных мемориальных досок, на которых выбиты все 676 фамилий жертв фашистской расправы. И снова жуткие колонки однофамильцев: Борозна, Борозна, Борозна, Ольховик, Ольховик, Ольховик… Десятки людей одного рода, одного корня…
Стоит поодаль от сосны и трубы-обелиска вылитый из красного бетона мальчик-подросток, один из брицаловичской детворы, которых перед войной щедро наносили в крестьянские хаты аисты. Большая была деревня – больше двухсот дворов, и в каждой хате были дети, много детей…
«…Я только как вошла в этот сарай, – вспоминает уцелевшая жительница Брицалович Ганна Ивановна Потапейка, – они крикнули:
– Киндер бросай!..
И те дети шли, взявшись за платье. И чужие, и мои. Четверо ж моих, а то несла на руках. Как вошли, так они и застрочили…
Стреляли, стреляли. Постреляли, а потом уже хохочут:
– Рус свинья капут!..
И ещё постреляют, ногами пинают.
Ну, я и лежу так. Как полетела, так вот и лежу. А кровь же: поразрывало же всё…
Потом пошли они в другой сарай, что поперёк… Пошли, ещё там хохочут, стреляют всё там, лопочут.