Когда они вышли из хаты, так я тогда: что мне, думаю, сделать? А у нас вокруг печи был ход – отец у нас столяр был, дак он там доски клал и всё окна делал. Я ещё не думала, что они будут жечь, даже и не думала. А боялась, что с печи будут сбрасывать этих убитых. Так давай я залезу за печку. Легла в эту запечь. Потом думаю: не, не буду я тут, а то меня тут убьют. Я думала, что это наш один посёлок жгут, а дед же тут жил, на Хватовке… Дак я думаю: дед придёт, и он тогда меня, убитую, не найдёт тут. Тех найдёт, а меня – не. Вылезу я назад. Правда, я снова вылезла, на своё место легла. Ну лежу.
Приходят снова эти немцы. Снова по хате этими своими подковами – ходят всё, ходят. Что они искали? Правда, одеяло у нас было пуховое. Забрали его сразу. А так ещё ничего тогда не брали. Патефон стоял. Поиграли нашу пластинку послушали: «Полюшко-поле» была пластинка. Посвистели и ушли.
Полежала, полежала. Думаю: не, буду как-то выбираться. Они уже хату открыли, хлев открыли, корову выгнали. Поглядела я в одно окно, в другое…»
Яков Сергеевич Стринатка – помнит, свидетельствует:
«…А стрельба: та-та-та! Потом гляжу: идут двое в соседний двор. Не – три немца. Они Владимира этого, Добровольского, за воротник – и в хату. Я говорю:
– Что такое?
Ну, они там уже стреляют очередью.
Постреляли, потом – другая хата была, новая. Видим – пошли в ту хату. Там постреляли. Ну, и видим – сюда идут.
Вот они приходят сюда. А мы как сидели: хозяин за столом, я – р-раз отскочил от него, чтоб отстраниться. Сел на постель. Слышим, они все: га-га, га-га. А в хате филенчатые двери. Открываются. Он старуху – сюда, потом как пихнул – она бежала, бежала, чуть не повалилась. Только что-то стала говорить, а он из автомата: тр-р-тр-р! А я уже… А у меня темно, темно в глазах, я уже не знаю. Сижу на постели. А тот сын хозяина – раз, встал над столом, дак они: тр-р-тр-р! Тот туда съехал. А потом они – на меня, я валюсь… Когда я валился, дак пуля – вот сюда, в плечо, сюда и сюда – четыре пули во мне. Я так и мёртвый был.
Сколько я там лежал – не знаю. Потом подхватился. А у меня голосовые связки повредило, дак я хочу: «Я живой!» А оно не говорится, ничего не говорится. Думаю, надо прятаться. И не знаю, что у меня ещё и рука перебита. Чтоб не увидели через окно, я – раз на колени, тогда слышу – у-ух, у меня рука! Я руку так сюда и пополз под печь. А подпечье это как раз напротив окна. Думаю, ноги видны. А там пол старый, хата старая была, я половицу подымаю…
А, правда, вот ещё что: после меня убили старика, я видел ещё, как его пихали, а он в двери упирался. Дак когда я уже очнулся, дак этот старик лежал как раз около меня, ноги поперек этой половицы. Когда я вылазил назад из подпечья, он уже задубел, ноги эти… Дак я его отодвинул и половицу поднял и, руку придерживая, – туда, головой прямо. Как боднул туда, в песок, вот до сих пор влезла в песок. Давай это левой рукой песок из ушей, из зубов… Потом знаю: надо мне закрыть половицу. Я давай левой рукой, давай – хлоп на место. Там какая-то была корзина плетёная, полная яиц, и накрыта сверху паклей такой. А меня – то в дрожь, то в холод, то в дрожь, то в холод! Потом слышу: обратно идут.