— Лайл Хершберг, похоже, у гномика в твоих штанах эрекция.
Хотя я сомневаюсь, что она действительно так сказала.
Мне тут же захотелось поговорить обо всем этом с Лией, и я чуть не заплакала. Я ужасно соскучилась по работающему телефону и электронной почте, даже если бы у меня были сто безбашенных кузенов вместо этого.
Я села и стала писать ей об Эдмунде, Пайпер и Айзеке, о животных, доме и войне — описывая все куда красочней, чем было на самом деле. К концу письма я почти убедила себя, что это и есть Настоящая Жизнь — о, да! — и мне круто повезло. Но проще сказать, чем поверить, что бог помнит о тебе, когда ты живешь с чужими людьми благодаря проискам злобной мачехи, не говоря уж о настоящих родственниках.
Тут вошел Осберт и с мрачным видом сообщил, что снова были взрывы, на этот раз в США.
Чтобы показаться заинтересованной, я сказала:
— Какой ужас! Где?
— В Питтсбурге, Детройте и Хьюстоне, — ответил он. Правда, у него это прозвучало как Хус-тон.
Часть меня радовалась, что не в Верхнем Вестсайде, но другая часть представила приятную картину, как отец и Давина, хромающие и перебинтованные, пытаются приехать жить сюда к нам, а мы говорим:
— Нам ОЧЕНЬ ЖАЛЬ, но, увы, аэропорты закрыты. Нам бы очень хотелось, чтобы вы приехали, правда, очень...
В тот день Эдмунд уговорил меня съесть кусочек бекона, но вкус у него у него был, как у свиньи, и меня чуть не вырвало.
Глава 8
Думаю, пришло время рассказать об Айзеке. Я немного упустила его из виду, потому что за весь день он мог не произнести ни слова. Но я стала понимать, что, хотя он и не болтает без умолку, к нему стоит присмотреться.
Поначалу я его почти не замечала в этой суматохе с Эдмундом, Пайпер, не отпускавшей мою руку, и повсюду кудахтали цыплята, лаяли собаки, блеяли овцы, не говоря уж о том, что день и ночь гудели трубы, а полмира взлетало на воздух. Поэтому я не сразу поняла, что, пока Эдмунд и Пайпер заботились обо мне, он заботился о них.
Делал он это не так явно, как Осберт, который всегда говорил командным тоном и давал понять, что из всех нас только у него есть обязанности по дому, из-за чего он очень уставал и был рад не вмешиваться, но ведь он самый старший — и глубоко вздыхал.
У Эдмунда душа была нараспашку, хотя он и удивлял меня по пятьсот раз на дню. Когда Эдмунд пытался подслушивать ваши мысли, это можно было понять по тому, как он смотрит на тебя.
Айзек держался в тени и «оставлял свои мысли при себе», как обычно говорил наш швейцар о тех, кто не любил сплетничать. Это не значило, что он исподтишка наблюдал за нами или что он был слишком чувствителен. Он просто принимал действия других, никак не комментируя и не оценивая их и, возможно, не придавая им большого значения. Казалось, даже к членам своей семьи он относился несколько абстрактно, как к опытным образцам, за которых был ответственен и к которым чувствовал привязанность.