Окинув комнату усталым взглядом, вдруг увидел, что ящик рабочего стола бесцеремонно открыт, а ключ как напоминанье о содеянном, оставлен в замочной скважине. Что ж, тот, кто обыскивал квартиру, не то что не потрудился скрыть следы своего преступленья, но и бросал вызов.
Холодный пот выступил на его спине, он подскочил с постели в чем был, а точнее в чем не был, и, подбежав к столу, вынул ящик, и, высыпав все содержимое на смятую кровать, начал лихорадочно его перебирать. Старые пожелтевшие письма от матушки, листы бумаги, клочки мелких записок и прочего нужного и ненужного хлама, казалось все на месте, за одним исключеньем. Той самой стопки писем, перевязанных холщевой веревкой, единственно представлявших истинную ценность нет.
Все события минувших месяцев, пронеслись в голове со скоростью света. Все сказанное и не сказанное, все, что говорили о ней другие, все, что говорила она сама, все сошлось воедино, являя перед собой мозаику любовной сцены, где проиграл, кто слеп.
Сев на стул, он обхватил голову руками и если б мог, то зарыдал. Но не мог, и теперь горечь предательства давила где-то не то в груди, не-то в горле, и была похожа на самую страшную желудочную боль, с той лишь разницей, что не было надежды на исцеление от того недуга.
Мейер очнулся от воспоминаний, как от тяжелого сна, и медленно выходя из оцепененья, с трудом, осознавая время и место, тем же тяжелым взглядом из-под прикрытых век, вновь обвел взглядом пруд. Ни звуков птиц, ни дуновенья ветра, лишь шелест крыльев несметного количества поденок, что, как и минуту назад взметались ввысь, в своем первом и последнем танце жизни.
Он развернулся и пошел, куда глаза глядят. Не по тропинке, а в самую густую чащу, чрез бурелом, сквозь плотный ковер кустарника, царапая, руки и лицо, словно в наказанье. Преодолев преграду, он вышел на поляну, на пригорок, усыпанный нежными и трогательными ветреницами, трепетавшими от каждого дуновенья ветерка. Качаясь на своих тонких, как нить стеблях, они, к удивлению, не ломались, а лишь наклоняли, увенчанные цветочной короной головы вниз, во имя спасенья, во имя жизни. Что уж у слабого выхода лишь два, сдаться или погибнуть, – подумал Мейер.
Он лег прямо на них, сминая своим телом, тех несчастливиц, что попались на его пути, и, заложив руки за голову, устремил взор ввысь. Влажная еще холодная земля, студила спину, а яркое солнце, пробивавшееся меж крон деревьев, грело грудь. Мейер закрыл глаза. Он вдруг почувствовал, себя таким усталым, будто целую вечность греб против течения, а остановившись, понял, что не сдвинулся и с места. И теперь, стоя на перепутье, не знал, продолжить ли бесплодные попытки и двигаться к намеченной цели, силой воли преодолевая силу течения, или сдаться на милость судьбы и принять исход со всей ответственностью и мужеством.