Ужас достиг своего пика. Марчелло вскрикнул и открыл глаза.
На горизонте не было ни яхты, ни катера, и никто, кроме попугая, не смотрел вдаль в надежде их увидеть. Люди пляжа из наблюдателей и свидетелей вновь стали отдыхающими. Им не было дела до исчезнувшего судна. Они снова плавали в воде, ели, прохаживались вдоль берега, лежали на своих ковриках, говорили о незначительном и смеялись. Словно здесь никогда и не было того парусника. Словно они никогда не слышали голосов с его палубы и не кричали вслед, когда он уплывал.
Марчелло медленно обвёл пляж взглядом и остановил его на кромке воды. Волны набегали на берег и отступали от него: морское нечто продолжало свой спокойный сон.
В прибрежной воде на отмели играли дети. Их надувные жилеты, круги и матрасы цветасто пестрели в морской синеве, руки их мелькали в россыпи водяных брызг, а лица сияли улыбками и звонко смеялись наперебой тихому шёпоту волн. Свободные от усталого желания лежать в бездействии под зонтами и вести разговоры дети резвились без счета времени, без мыслей, целиком отдавая себя удовольствию быть необременёнными возрастом. Нудных взрослых людей, берегущих волосы от воды и ежеминутно оправляющих складки на своих купальных костюмах, среди них не было. Здесь, на отмели, в цветной полосе из надувных кругов, панам и плавок, от влаги и соли морщилась на пальцах кожа, с взъерошенных девичьих кос и мальчишечьих кудрей стекала вода, и громко визжало настоящее счастье. Это оно плескалось и брызгало веером искристых капель; оно подбрасывало в воздух мячи, ныряло, стреляло из водяных пистолетов и, отплёвываясь от них струйками воды, хохотало. Ему не было дела до чудовищ и съеденных ими яхт. Вряд ли оно знало о них, ведь счастье не видит ни монстров, ни чужих кораблей.
Почему Марчелло не заметил этого раньше? Почему только сейчас его глазам открылась эта пёстрая картина? Прежде её не было?
Какаду задумался. Наверное, счастья не видно, когда смотришь на суету. Или оно становится видимым, только если суета исчезает. А может счастье предстаёт глазам, когда ты слишком уж веришь в чудовищ, и вот тогда оно появляется, чтобы остановить твой страх и вылечить его?
Каким-либо одним из этих соображений объяснить увиденное было невозможно. Вопрошающее к разуму сознание попугая немедленно создавало новый вопрос, на который тоже надо было находить ответ. В то время как вместе, неотрывной мыслью, соображения объясняли какаду всё окончательно, что очень его удивляло, потому что спросить себя он мог ещё о многом, а в мозгу уже ничто не искало ответов. Как будто некоему внутреннему Марчелло всё стало ясно, и задавать вопросы больше было незачем.