Мокрый асфальт тротуарной дорожки, припаркованные автомобили, фонарные столбы и стены дома напротив выросли из пелены ослепившего какаду света, явившись его глазам как впервые. Штукатурка домов горела конореечным цветом, бока брусчатки блестели, словно намасленные, фалбала маркизы над окнами кафе раскачивалась на ветру кроваво-красными волнами, как никогда яркими, зелень травы и листвы лоснилась от сочности. И люди, оставаясь людьми понедельника после дождя, спешащими к своим делам, тоже явили себя попугаю изменёнными. В цвете и фактуре их платьев, блуз и рубашек, туфель, футболок и джинсов появилась броскость: оттенки налились густотой, ткани обрели подчеркнутую рельефность. Речь людей зазвучала внятно, без скомканности. Черты их лиц стали читаемы до мельчайших деталей.
Из воздуха улицы ушёл холод. В нём осталась лишь прохладная свежесть, а в его запахе стали слышны ароматы мокрой земли и напитанных влагой цветов.
Попугай недоумевал. Он был уверен, что не сомкнул глаз ни на минуту, а значит происходящее не могло быть иллюзорным. Лица картины улицы и он сам были в пространстве настоящей действительности. Но что-то изменило её, и всё в ней изменилось, стало новым. Выражены эти обновления были настолько живо, что стали даже не то чтобы замеченными Марчелло, а сами о себе заявили, все сразу в один голос, да так громко, что какаду едва не лишился чувств. Со всех сторон они кричали о своём превращении яркостью красок, запахами, выпуклостью предметов, четкостью их очертаний, а какаду старался уловить каждый из этих пространственных сигналов, не пропуская мимо ни одного.
Лука нёс клетку Марчелло до автомобиля всего пару минут, однако это короткое время растянулось для попугая в разы, а то, что, казалось бы невозможно приметить наскоро, не всматриваясь, он увидел мгновенно и тогда же, не раздумывая принял его, как часть реальности.
Спустя две минуты попугай был в машине, изумлённый происходящим и восхищённый им до исступления. С трудом собирая мысли, он смотрел в открытое окно на улицу.
Какаду казалось: всё было в каком-то движении, всё требовало, чтобы его охватили взглядом, хотя бы зацепили им, успели поймать хоть краем глаза, пока оно есть и не ускользнуло; требовало его запомнить, чтобы, покинув навсегда, о нём не забыли. Вот фонтан и его переполненные чаши: одна, две, три. Столики под окнами кафе, накрытые клетчатыми скатертями. К ним Роза несёт кофе и корнетто. В окне на первом этаже дома Кьяры говорит по телефону женщина в туго накрученных бигуди. С металлическим звоном по площади проносится велосипед, увозя мальчишку в узкий проулок. А вот вольпино лает во весь голос на вислоухого кота, с трудом карабкающегося по стволу дерева. Женщина в домашнем платье выбегает из дверей дома напротив. Усатый мужчина с трубкой в руках бежит с другой стороны. Он снимает с дерева перепуганного кота. Она берёт на руки заливающегося лаем пса. Кажется, эти люди извиняются друг перед другом. А может быть, они просто разговаривают.