«С такими не в тюрьму – в больницу прямиком» – подумал маэстро и мысленно дал себе крепкую пощечину.
***
Суд состоялся, согласно закону, ровно через сутки после ареста. Маэстро сидел в клетке и виновато смотрел на хищных присяжных, размахивающих крыльями в разные стороны. В зал потихоньку вплывали люди: в одиночку, парами, тройками, одна семья была с собакой. Где-то за их спинами раздавался писклявый голос посыльного: «Сюда! Прошу! С собакой вперед!..».
Когда пышная напудренная публика наконец уселась, на ее головы со всего гробового размаху наступила тишина. Она порхала по залу минуту, а потом вдруг оступилась и тут же была задавлена залпом аплодисментов.
Это вошла судья. Самый почитаемый человек в городе, лучшая пианистка и главная домохозяйка – слились сейчас в одно должностное лицо (потому что ни в одном из десяти томов тюремных правил не говорится, чтобы судье нельзя было вести хозяйство и сочинять музыку одновременно). За судьей чинно следовали десять советчиков, у каждого из которых была в руках книга.
«Ну почему наша судья настолько не знает законов?..» – вдруг пролетело в сознании маэстро и он, второй раз за день, похолодев от мысли о сумасшествии, сознательно не утерпел и стукнул себя по носу кулаком так, что на него вдруг в предвкушении покосился доктор, стоявший в стороне около дверного косяка.
Оглашение приговора не заставило себя ждать. Уже через десять минут судья, сладко растягивая слова, произнесла, что гражданин такой-то, такого-то года рождения, приговаривается к пяти годам лишения всякой возможной и невозможной свободы за убийство пекинеса (при этих словах собака, находившаяся в зале злобно взрычала в сторону маэстро) и прочее, и прочее.
– Обвиняемый, хотите воспользоваться правом последнего слова?
Что сказать? Это была неправда, маэстро никого не убивал, и он это знал, так же как знал наверное, что ему никто не поверит скажи он сейчас это. Но он сумасшедший, это факт. Значит может и убивал. Ну что сказать? Сказать как есть.
Маэстро аккуратно встал, разгладив складки на брюках и тут же почувствовал на своей груди прицел сотни глаз. Где-то на заднем ряду чьи-то резвые пальчики поправили выбившийся локон и загородили глаза, которые явно желали остаться неузнанными. Неподалеку пыхтели пышные усы посыльного, и кухонный нож, торчащий из его кармана смотрел с таким презрением и ухмылкой, что трудно было поверить, что когда-то он был дворецким на кухне маэстро.
Таким же ножом был взгляд судьи, хотя, если подумать, им она режет еженедельно каждую мягкую субстанцию, такую как маэстро, так что по отношению к нему этот взгляд не был особенным.