Он ведь никогда и никого не жалел. Даже себя не жалел. Так почему вдруг вокруг нее так носился?
Отсутствие вразумительного ответа на этот вопрос выбешивало Костю.
Неспособность исполнить единственное свое реальное желание — чтобы всё было так, как раньше — доводило до белого каления.
И пусть виноват в этом он, и проблема это — его, платить за нее предстояло Агате.
Он мог изменить свое решение сто миллионов раз. Хоть она и не просила об этом напрямую, только взывала к «взрослому разговору», но это отмазки. Не захотел бы — не потащил.
Но он не притормозил. Заставил.
Поставил собственную злость неудовлетворения выше страха, который загнал её за чертовы семь замков.
А потом благородно позволил уйти, когда стало слишком плохо.
Наверное, настолько, что он даже представить не может.
Пусть и весь вечер чувствовал, как ее рука дрожит. Как льнет чувствовал. Как кривится видел. Что дыхание сбивается. Что говорить не может.
Видел и ничего не делал.
А когда Гаврила выводил, смотрел в спину и впервые так ясно осознавал свое скотство. Скотство по отношению к человеку, которого вроде как любит.
И он же правда любит. Спать не может. Есть не может. Думать нормально. Тонет в постоянном осознании, что он любит, а она больше — нет.
И по своей порочной привычке преображает страх в злость.
Вот только сейчас её уже нет.
Она будто ушла вместе с Агатой из зала.
Сейчас страх — это просто страх.
Боль — это просто боль.
Вина — это просто вина.
Желание искупить — это оно.
Костя никогда не взлетал по ступенькам, а сегодня получилось именно так.
Подошел к той самой двери, открыл, замер, выдыхая…
Боялся, что ее тут нет. Мало ли…
Но Агата лежала на кровати. Свернулась эмбрионом, прижав кулаки к глазам, а колени к груди.
Она дрожала. Она не спала. Она знала, что он вошел.
Наверное, хотела бы, чтобы не приближался, но попросить не было сил.
Не сопротивлялась, не отползала, не издала ни звука, когда Костя шел к кровати. Опустился сзади, обнял…
Уткнулся в шею, закрыл глаза, дышал…
Агата закаменела. Наверное, рациональной частью себя не ждала удара или любого другого физического воздействия. Но эмоциональной… Он ее уже отпинал ногами. В самые болезненные раны. С удовольствием садиста. Сейчас это понимали оба.
Костя прекрасно знал, что нужно сказать… И что нельзя говорить. И что это одна и та же фраза — тоже понимал.
Нельзя просить прощения за то, что не прощают. Нельзя возлагать на человека обязательство простить. Иногда с собственным дерьмом приходится жить. Его осознание становится твоей карой. Иногда за свои поступки приходится нести ответственность…