Не в силах справиться с собой, уж не говоря о том, чтобы ответить, Костя просто опустился на корточки, сжимая вдруг загудевшую голову руками. Чувство было такое, что это его оглушили ударом. Перед глазами — всё дерьмо и вспышки. Всё дерьмо, в котором…
— Сука…
Костя произнес тихо, вжимая руки в глаза.
Всё дерьмо, в котором он её искупал.
— Она беременна уже была. Когда я ее забрал…
То ли сказал, то ли спросил, вскидывая взгляд на стоявшего сверху Гаврилу. Который, кажется, немного успокоился. Смотрел на Гордеева. Плечами пожал.
Отошел к качелям, опустился…
Поставил локти на колени, оттянул пальцами волосы, глядя невидящим взглядом на дорожку…
— Очнись, Костя. Я очень тебя прошу, очнись. Она умоляла тебе не рассказывать. Она умоляла помочь ей аборт сделать, чтобы ты не узнал. Это не нормально. На неё нельзя больше давить. Она психом станет тебе на радость. Ты этого добиваешься? Она же блять человек… Ты же её любишь… Ну опомнись ты… Ну включи ты мозг…
— Она сказала, какой срок? — будто игнорируя слова Гаврилы, Костя повернул голову, спросил тихо вдруг севшим голосом.
Смотрел спокойно, ждал ответа… Если бы Гаврила снова бросился что-то объяснять — скорее всего пропустил мимо ушей, а потом повторил. Это особенно сложное состояние Гордеева Константина Викторовича — паническое спокойствие. Зацикленность.
— Не сказала. Сказала, что большой. Сказала, что живот тянет. Ей к врачу надо. Может там уже… Ну ты понял…
Гаврила не хотел добивать. Возможно, жизнь добьет и без него. Но Костя понял. Опустил голову, снова сжал руками так, будто раздавить пытается, зажмурился сначала, потом выдохнул, подорвался…
Направился к дому…
— Костя…
Затормозил, когда Гаврила окликнул. Несколько секунд стоял спиной, потом оглянулся…
— Пусть сама побудет. Пусть. Побудет. Сама. Будь ты человеком…
Гаврила попросил, Костя отвернулся, опустил голову. Чуть-чуть колебался, глядя под ноги, потом продолжил путь.
Вероятно, посчитал, что ему виднее.
Гаврила же откинулся на качели, глядя через сетку козырька на небо.
Голубое такое, сука… Благодатное… Спокойное… И как только позволяет, чтобы под ним такое творилось? Чтобы такие, как они с Костей, жили, припеваючи?
* * *
Агата слышала, что кто-то поднимается по лестнице. Не было смысла обманывать себя: и кто поднимается, тоже понимала. Так же, как понимала, что надо собраться, дать отпор. Но вместо этого обнимала за шею скрючившуюся в три погибели собаку, которая жалобно поскуливала, позволяя раз за разом разражаться все более отчаянно бессильными рыданиями.
Агата знала: хуже быть уже не может.