Халфин снова нажал на выступ в ящике. Достал другой телефон, отличающийся от первого только тем, что был не угольно-черным, а тёмно-серым.
— Когда вас встречать, Тимур? — голос Марты звучал так, словно она и не ложилась спать. Словно за окном было позднее утро, а не два часа ночи.
— Дата моего визита еще не определена, — ответил Халфин.
— Понимаю, — в голосе собеседницы не было удивления. — Могу ли я спросить, чем вызван ваш звонок.
— Картина, — вздохнул Тимур. — Та, что в ваших апартаментах в Париже, — умолк, замявшись.
— И что с ней? — поторопила Марта.
— Как зовут ту, что на картине нарисована? — Халфин решил не скрывать цель звонка. — Как имя вашей прапрабабушки, изображенной на ней?!
— Евдокия Оленина, — медленно ответила Марта. — Могу я узнать, чем вызван ваш вопрос?
— Пока — нет, — ответил Тимур. — Есть кое-какие соображения и догадки, но озвучивать их еще рано.
— Надеюсь, что вы сообщите, если догадки обретут статус истины?
— Этот телефон все так же не прослушивается? — сменил тему Халфин.
— Да, — ответила Марта. — Кроме вас по этому номеру никто позвонить не может.
— Хорошо, — во вздохе Тимура Марте послышалось облегчение. — Я свяжусь с вами, когда и если все прояснится, — нажал клавишу отбоя.
Через несколько минут Халфин вошел в спальню. Быстро преодолел несколько метров до кровати, прижал к себе Людмилу, попытавшуюся отстраниться:
— Прости, — прошептал, — так было нужно.
— Зачем? — всхлипнула от обиды Милочка.
Тимур понимал, что сейчас не время пытаться хоть что-то объяснять. Он только сжал Милочку еще крепче:
— Девушку на картине зовут Евдокия Оленина. Теперь мы знаем.
— И что нам делать с этим знанием? — Милочка уже почти перестала обижаться на любовника.
— Пока — ничего, — Тимур уже лежал рядом с нею. — Сейчас нам нужно отдохнуть и хоть немного поспать. Уже через три часа в доме снова будут люди и я должен их встретить.
Людмилу совершенно не интересовало, кто прибудет и почему Тимур должен прибывших встречать.
— Я не хочу спать, — уткнулась лицом в плечо.
— Я тоже вряд ли усну, — ответил, касаясь губами её приоткрытого рта.
Мадам Марта стояла у портрета Евдокии Олениной в одной ночной сорочке:
— Ну вот, Дунечка, все случилось, как ты и говорила, — шептала, обращаясь к портрету, — а я тебе не верила, — улыбнулась, подумав: «Хорошо, что никто не видит, как я беседую с картиной!»
История этого полотна, равно как и история девушки, на нем изображенной, передавалась из уст в уста в семье Марты на протяжении нескольких поколений.
* * *
Муж шестнадцатилетней Дунечки Олениной заказал портрет своей горячо любимой юной жены тогда еще малоизвестному художнику Константину Маковскому.