Голова только сильнее болит, в глазах темнеет, а кадры четырёхлетней давности начинают мелькать все ярче, чаще.
А самый яркий тот, когда Борис оказывается снизу. Почему Борис снизу? Ведь, это он насиловал меня, он насиловал меня!
Он же…
— Что, вспоминаешь?
— Да, то, что ты меня склонил к сексу.
— Еще кто кого склонил, — хмыкает он и сбавляет скорость, словно чувствует мое сменившееся настроение. Отпускает рычаг передач и хватает руку, тянет к себе. — Ты все вспомнишь.
Я перевожу взгляд с дороги на его профиль. Даже сейчас он крайне сосредоточен, а я не знаю, что и думать. Но мысли теряются, когда я вижу краем глаза черный фургон и то, как живо, прямо на ходу открываются дверцы. Ствол направлен ровно туда, где несколько минут назад сидели мы, а теперь водитель, который гибнет ровно в тот момент, когда стекло разбивается, а я уже кричу от ужаса и страха.
— Нина, мне нужно отвести тебя домой. Нина.
— Я не хочу домой, я хочу остаться с Вами…
Голоса пробиваются в сознание сквозь адскую головную боль, но запах бензина сильнее. Он-то и вытягивает меня со дна небытия, помогает открыть глаза. Еле разлепить веки, чтобы осмотреть перевернутую машину.
Только вот мысли против воли возвращаются к словам Бориса.
Бред, конечно. Я не могла изнасиловать взрослого мужика, что бы он там не лепетал. Кстати, где он? И почему в голове словно топор торчит?
Поворачиваю голову, разминая шею, и начинаю задыхаться. На шее затягивается петля, и я поднимаю руку к груди, не веря в то, что вижу.
Борис.
Всегда такой строгий.
Всегда такой бесчувственный. Сейчас лежит недвижно, словно мертвый. И запах крови бьет в нос, и я поворачиваю голову дальше, сквозь туман вижу простреленного водителя. Всего в крови.
Он сидел на нашем месте. Неужели кто-то хотел убить нас? Снова. Как тогда. Тогда я сбежала из этого кошмара. Или все повторяется снова?
— Борис, — он не мог умереть. — Распутин, мать твою!
Мой крик только отражается паникой в теле, дрожью. Потому что нет никого. Никого. И даже Бориса нет, а запах бензина все сильнее. А я одна.
Я несильно разбираюсь, но если машина лежит верх тормашками, то она скоро взорвется. Так же в кино бывает?
Нахожу трясущимися пальцами защелку ремня и отстегиваю себя. Падаю, сильно ушибившись плечом, и вижу, что рука порезана разбитыми стеклами. Несильно, но кровь вытекает из раны постоянно.
Но, что странно, боли в руке почти не чувствую. Все тело как будто в коматозе. Вот только страшно, так страшно, что по коже мороз волнами.
Поднимаю голову и кричу:
— Борис! Вставай, скотина! Ты же стальной! Ты не можешь умереть. Не так. Только не так. Только не доведя меня до истерики правдой, которую должен был сказать давным-давно.