Я всегда надеялась только на себя. Стараясь быть сильной, никого не молила о помощи, не плакала на людях. Только ночами позволяла себе слабость и слёзы. Но сейчас, когда жизнь моей дочери в один момент превратилась в кошмар, а человек, который должен был любить и заботиться, предал, впервые чувствую бессилие.
* * *
Уже через несколько дней нам разрешают забрать Машу домой. И вроде бы всё хорошо, и нет причин для беспокойства, только… тревожно как-то. Она улыбается, иногда даже смеётся, с аппетитом ест, но я не чувствую искренность во всём этом. Маша словно специально храбрится, никого не желая расстраивать, но все, кто знают её хорошо, тревожатся.
Неделя за неделей моя дочь изображает бурную деятельность: бегает на лекции, встречается с подружками, гуляет с Костиком, даже танцует и громко поёт, но от всего этого веет истерикой.
Я не психолог, не имею никакого образования в этой области, я всего лишь преподаватель танцев, но я прекрасно разбираюсь в детях и отлично знаю свою дочь. И такая Маша кому угодно может показаться прекрасной, только моё сердце колотится в груди, бьётся о рёбра слишком уж лихорадочно.
Я работаю, учу детей правильным движениям, готовлю девочек к конкурсу, с головой погружаюсь в привычные дела, встречаюсь с Сергеем и топлю тревогу в повседневности. Окружаю дочь заботой, стараюсь сделать её жизнь комфортной, и она кажется счастливой и радостной, только всё чаще кажется, что её внутренний апокалипсис становится лишь грандиознее.
Костик ходит к нам каждый день, но и ему понятно, что с Машей что-то не то. Она сломана, но делает всё, чтобы никто об этом не догадался.
– Алиса Николаевна, – Костик ставит на стол в моей кухне бумажный пакет с любимыми сладостями Маши, и устало оседает на стул. – Она отказалась от конфет.
И вроде бы ерунда, верно? Сущая глупость, но Маша никогда не могла отказать себе в удовольствии слопать лишнюю шоколадку. А сейчас…
– Может быть, на диету решила сесть? – подаю идею, хотя ни на грамм в неё не верю.
– Маша и на диету, – Костик фыркает и зябко поводит плечами. – Это же “Рафаэлло”, она никогда не могла устоять. Но сейчас мило улыбнулась, сказала, что не хочет и снова в учебник уткнулась.
И я впервые решаюсь озвучить то, что гложет меня с той страшной ночи.
– Костя, мне кажется, у Маши депрессия, – сажусь напротив, смотрю в окно, а на улице радостные дети лепят из остатков снега бабу, а внутри так остро ноет моё сердце.
Четыре недели прошло с момента предательства Самохина. Четыре невыносимые недели, за которые Маша всеми силами пыталась доказать, что у неё всё лучше, чем было до этого. Но каждый раз я замечаю, как сжимается дочь, какими больными становятся её глаза, когда речь хоть каким-то боком касается произошедшего.