— Веду здоровый образ жизни.
— А можно потрогать?
Он немного подтормаживает. Молчит. Смотрит то на меня, то на вытянутый палец, готовый вот-вот коснуться его кожи. Мне показалось, или кубики на животе стали видны лучше? И грудная клетка странным образом нарисовалась? Может, он специально красками подрисовал, пока я не видела? Теперь мне точно хочется потрогать!
— Давай лучше…
— Спасибо!
Тыкаю пальцев в левый верхний кубик. Размазываю капельку краски. А он твердый. Ровный. С закругленными углами. Он ближе всего к груди. К сердцу. Чувствуются сильные удары. Тук-тук, тук-тук. Быстро так. Теперь могу рассмотреть татуировки ближе. Иероглифы мне так и не понятны, а вот переплетения на руке…
Только сейчас понимаю, что это рисунок его вен, но не просто продублированные линии, а размытые, с дымкой и ответвлениями. С какими-то загогулинами. А ближе к середине предплечья цвета плавно сходят на нет. Красиво. На него часами можно глядеть.
— Насмотрелась?
— Неа! — и тут же перевожу внимание с правой руки на белую полоску вдоль пресса.
Она померкла, когда Олег напряг живот, но шрам все равно видно. И мой палец гладит его. Холодный. Широкий, словно ножом по линейке провели.
— Откуда он у тебя? — спрашиваю, заглядывая в его серебристые глаза.
— После аварии. Разбился на мотоцикле, возникли проблемы с печенью. Отсюда и шрам.
— Ого, — снова вырывается само собой. — Больно было?
Он ухмыляется своей фирменной улыбкой. Доброй такой, искренней. Но у меня создалось ощущение, что я какую-то ерунду сморозила.
— Под наркозом обычно ничего не чувствуют.
— Я про аварию.
Перед глазами возникла тот несчастный случай. Моментально. На автомате. Как он перекатился на своем мотоцикле, как выглядели его переломанные руки и ноги. Ебушки-воробушки! Я помню, у нас парень разбился насмерть, когда катался с другом в свободное время. Уцелел лишь большой палец на правой ноге. Остальное в фарш.
Но с Олегом все было не так, да? Он выжил! Стоит передо мной, целый и невредимый, лишь на животе воспоминания о той трагедии. А я накрутила себя, дурочка.
— Не помню. Но после этого за байк не садился.
— И правильно! Нечего жизнь свою калечить. Кто за мной следить будет?
— Ты говоришь как…
Замолкает. Улыбка на его лице внезапно исчезает, в глазах появляется тоска. Странная. Необъяснимая.
— Как кто?
— Неважно, — отмахивается он, берет в руки картину и несет к пустой стене.
Волшебство разрывается. Мгновенно. И как-то резко. Я что-то сделала не так? Что-то лишнее сказала? Может, зря трогала его пресс, зря стала рассматривать руку, обводить пальцем рисунок вен?