– Спит, – улыбнулся Жа и закрыл двери.
– У цветка спит? – пережевывая, бубнил тот калека, что держал Лимонова над головой. Его тезка по отчеству выглядывал из-за его плеча, старался рассмотреть живое, но не увидал, а только поперхнулся.
– У цветка, у цветка, говорю, – говорит он.
– И сама цветет? – с надеждой спросил тот, что не жевал.
– Нет, – шепчет старик Жа, – уже расцвела.
октябрь, 9
18:45
Лежа на полу и разглядывая шепот ветра за промерзшей оконной рамой, мальчик курил в потолок и думал о Боге. О том, как Он любит, чтобы было тихо и смешно. Туман сеялся по позвонкам медленными лилиями и вереском, тайной родины, флагом, из прозрачных ниток сшитым и укрывающим его больные, могильные скороходы знаменем своим и дыркой во лбу пролетариата. Ад был полон, как банка закатанных огурцов на зиму, но все пришли посмотреть на ноги малыша Жа и не закрыли за собою крышку. Та отвинтилась, и все боги, взвинченные сами до некуда, устроили бал для чертей и прекрасных женщин, их проклявших красотою своею, в честь будущих культяпок. Сияла звезда во лбу и на груди офицера с дыркой в виске навылет, волоклись по ковру сонные китайские болванчики без глазниц и зубов, рылись в комоде веселые ангелы с ножничками вместо рук, того и гляди делали друг другу маскарадные прически, лишь касаясь и гладя лишь, сидели нос в нос сросшиеся близнецы в клоунских гримах и слюняво целовались, мурчали вечные черные коты во дворе. Безумие срослось в один большой комок иллюзорного вдохновения и страха, его с собой в карманах принесшего. Мелочь падала в дырки и катилась к носкам, а там уж и наступила тишина.
Она лежала, откуда она здесь и как появилась, через какие стены просочилась миллионными годами и вечной росой от нескончаемых морских дождей на потолке, изгородью из мха и паутины являясь и падая ниц, как преступник перед заповедной казнью. Она была тут, совсем как наяву и даже больше, протереть глаза и увидеть, чтобы узнать, но мальчик лишь прислушался и зажмурился еще сильнее. Ладонь выставил вертикально и, стало быть, осуществился слепцом. Тишина, только мелькают на потолке огни проезжающих в ночи таксистов и попутных к дому машин, трясутся все волоски на теле, дыбятся, растут, легкие сжимаются и не работают, не дышат, потому что им громко жить. Она начинает петь «The fallen leaves dressed by the window», «La vie en rose» и другие звуки прекрасного трупа Бади Холли и Чета Бейкера. Трупики их разлагаются на цветы и вырастают из ушных ракушек маленькими полями соцветий, уплетаются и плывут наружу, в пространство, в молекулы совершенства момента, в ад, который поставили на паузу, в музыку без музыки, в бессмертие не жизни, но чего-то более ценного и неназываемого. Асса лежала, задрав руки и ноги к потолку, рисовала незримые картины людоедской страсти и любви, красоты, добра своими взмахами и шажками аккуратными по воздуху, – и тот плотный, как молоко, почти туманный, становился вмиг еще тяжелее, становился бетоном, – он создавался из самого себя и был чем-то полноценным, неиссякаемым, ручным. Шаг, два на носочках, на культяпках, на бровях, червяком, подушечками пальцев по раскаленному железу, белоснежной вьюгой за окном. И настал дрем ее, и дрем мальчика, все это слыша и наблюдая незримо в черный день, он становился еще одним я, их было двое, они лежали рядышком на одной кровати, нежно и гладко строили вереницы ощущения на руках, забывали о героизме, святости и проказе. Дрем вечный настал, в ад спустились все, кто оставил глаза и уши свои открытыми, и зашевелилась земная кора, сдвинулась вселенная в сторону крушения, и бог накрыл свои игрушечные миры, как музейную ценность, шелковым платком с шеи любимой, и все было так, все ничего, и, значит, музыке играть в нас навсегда.