– Любимая, – шепчет малыш Жа, – дай дождя, дай роста, полей меня.
04:12
Волосы малыша вдруг решили скучерявиться, они кричали «ву-у» и вставали на поминальные, кланяясь вперед, а после извивались от ломоты и беспокойства, двоились и жалились, что не троятся. Один из волосков вдруг стал седым, захотелось ему, и все. А те, что были с ним рядом, те и вовсе совершили самоубийство – выпали за голову и улетели. Целый лес волос вдруг решил, что наступил их конец света, те, что еще не успели скучерявиться также младенчески отрезали себе ноги и сбрасывались в поток неизвестности, липкие, лакированные, слабые, сочные – все они резались и не кровоточа спрыгивали умирать. Только один, сам по себе седой и холодный, остался стоять в агонии соляным столбом, ужас увидав собственнотельно. Мальчик Жа взял бритвенный станок и начисто вспахал все трупики и оставшиеся в его коже-земле ножки великих умов, смыл их в кран, стал глупцом и был таков. Последним умом умер седой, тот утонул. Затем малыш принялся за брови, щетину, подмышки, лобок. Он был гладок, он стал похожим на вспаханное кладбище, и все мысли, будь то пустоты или шедевры, еще не успели родиться заново на нем. Малыш Жа сам себе родился, без матери и отца, без инкубатора, без воды. Несколько долго засыхали кровавые капельки в случайно глубоких коренных местах, но потом застыли и отвалились, как памятники Ленину в Харькове, с грохотом разрушения. Затем малыш Жа снова стал расти.
12:15
– Зачем ты здесь? Кто послал тебя к моей кровати шептать эти чертовы песни, от которых я остаюсь без сна?
Гладкий малыш Жа был беспощадным, заткнул уши чистым полем и знобящим бескрайним косым дождем. Он не знал, как прожить жизнь так, чтобы поле его миновало.
– Тише, уже совсем утро, а твоя принцесса скоро принесет тебе поесть.
– Вы и есть мой голод. Хуже вас не придумаешь! Я не могу вас больше видеть, вы же пожираете уже мои внутренности, мои волосы, белки глаз, все сияет в ваших белых одеждах. Тьфу, боже мой.
– Вы съели бога своего, помните, что мама говорила? А почему вы ее не навещаете? Или мне к ней самой наведаться?
– Нет! Нет, проклятая ханжа, бешеная и такая спокойная, вы, я терпеть вас больше не желаю! – закричал Жа. Малыш в нем спрятался глубоко, вспомнив о матери.
– И что же вы будете делать? Вновь пытаться меня поцеловать? У вас это не выйдет.
Время Станиславовна усмехнулась, мальчик в Жа зарыдал.
– Нет, я избавлюсь от вас.
Жа с каким-то самому себе упреком и в волнении наспех выворачивает рубаху на своем больном теле и показывает ей руки. Руки, его тонкие, красивые, полные жизни и бесполезной силы руки! «Смотри! – кричит он ей. – Гляди на них, видишь? Это мое, а теперь я сделаю а-а-ать – и ты исчезнешь».