– Теперь она станет ничейной. Теперь она станет любой. Всех и вся. Свободная, полярная, самая большая из медведиц, гляди! Только куда бы ее? Ах, вот…
– Не влезет, большая она.
– Тогда в ковер. Ах, черт, сигарету не потушила, дурочка, посмотрите, Время Станиславна, какая дырка!
– …
– Время Станиславна? Где вы?
– …
– Где же вы, Время?..
декабрь, 20.
09:41
Маленькая Асса шепчет в телефонную трубку:
– Не хочу я жить в доме, забитом ледяной картошкой фри. Сегодня я видела ту самую бабулю, на которую наступили, а теперь наступила и я. А вот еще: подумала завести себе ковер на балконе, буду на нем лежать и курить в потолочную гниль.
Малыш Жа смотрит перед собой и не видит дальше собственного носа. Только и видит, как сползла иконка трех святых под картину с елочкой и зимней ночью у церковного заграждения. Наверное, боженьке стало стыдно за всем этим наблюдать.
– Не могу сказать, что я была рада съесть кусок мяса в ванной комнате, да, я была голой и красивой, но есть? В связи с этим дурацким расписанием жизни даже не знаю, кто теперь я и где мне кушать и принимать ванную. Не хочу и шевелиться, все здесь и сейчас. Я не знаю, как ты, но хочу тебе сделать приятное. Как твои мочки ушей?
– …
– В чем есть я? В тебе. И в общем, – мурчит Асса в трубку и дает малышу не дышать еще немного.
22:24
Солнце его не любит. А ночные стражи поди и подавно. Все чаще кажется ему время, проведенное во снах и поиске их крепких объятий, потерянным и нечистокровным. Испорченным, как заводной будильник, лишь раз в часы полудремного пребывания бьющий по ушам и под дых своим звонким и трезвым рвением. На что потратил малыш Жа тот промежуток – от начала странствий по надгробным камням и до конца полета кукушки под его облаками – звенит себе и звенит, кричит что-то, надрывается, как баба неугомонная. А в то же время вечера молчит, не дергается, даже клювом своим не поманит, все ему так, а все, что так, за так не отдается. На что он солнце променял, думает. На крик механический. На булавку в коже за «для счастья и удачи». Снится ему одну ночь, что целует он даму пришибленную, у нее коса до попы и ножки сверкают потливые на ветру. Чудится, будто знает он ее, а если во сне знать, то уж пусто будет наяву долгую неделю пережевывания увиденного. Что есть она в тех снах, что есть он и его целующие губы, что есть шея ее в бархатцах и запахе раздавленной смородины? Задолго до перевертываний на подушках услышал он ее, а здесь и теперь, в проруби тишины, она открылась ему и уподобилась отцу всевышнему – уподобилась каждому живущему на земле. Сон стал целостным и своеобразным, как пчелиное жало, что застряло в разных местах на теле – каждое болит по-своему.