Солнце шевельнулось как-то вдруг. Они выскочили в поле, казалось, они движутся по нему как любопытные псы и им щекочут бока спелые травинки, и малыш Жа подумал об этом. О том, что они с Ассой – псы, веселые, ушастые, только бегают на двух ногах. Зачем-то носят солнцезащитные очки, чтобы не видеть живых красок – им бы чего помертвее, так привычнее. Асса держала крепко его за руку. Не ослабла ладонь, пока малыш Жа жмурился от прямых лучей и вдыхал пшеницу и рожь в небольшое приоткрытое окошко душного автобуса, шедшего по горам, будто живым. Асса держала руку так, как держат ребенка, чтобы не упал куда не нужно носом, чтобы не окаменел от ужаса, когда начнется Рай, чтоб не увидел лишнего, не вздумал. Непредставимая минутка безвременной ночи легла на его плечи. Гул отбойников и шорохи колес напевали детскими голосами колыбельные для изумрудных слезинок мальчишек, оставивших в юности своей все причины и закономерности будущих своих надежд, тряся бурлящими морями в бутылках до хлопков, салютных очередей и блеска, огня жизни в глазах их. В глазах, ничего не боящихся, ничего не видящих еще, не считающих секунды до.
Асса крепко спала на плече малыша Жа, но была чужой, словно он ехал в общественном транспорте и другая, незнакомая, седеющая ли, лысая, в делах, голова опускалась к его фигурке как в поклоне, прося прощения, осуждающая скорбь, выпрашивая убаюкать до того, как станет невыносимо голову свою ровно держать. Тетка на соседнем сиденье все кивала в его сторону, а Жа никак не мог в ней узнать одну из близняшек, пока не увидел клочок волос, который как-то выпал сверху из ее головы. Малышу стало жутко, он отвернулся, чтобы помолиться, но бога не услышал и забыл. Жа стал вспоминать.
«Когда-то давно, совсем уж не помню, что было, но знаю, что точно там был и любил, я синеволосой и маленькой ушки прикрывал, чтобы не пугалась такой сильной и чистой, такой, что захватывает и уносит с собой, что держать заставляет в руках, когда голову вниз и под плаху когда. Что не день – то не сказка, но целая книга; что не ночь – то любовь и любовь. Да, дразнилась, скорее, к тому, чтобы было ещё и ещё, и где больше кончалось, вперёд и повсюду, – слова, ах, слова, музыка, я, она, и цветы – нас создали, чего ради нас, ради…
А я. Я в совершенстве владел ее волосами, губами. Ещё спали мы сладко вместе, а в час, когда не было сна, делал так, чтобы кричала от запахов, от дрожи, от щекотки, когда языком ее тело в пушке целовал. И ворочалась, билась, как раненная своим лучшим солдатом в бою за свободу на пару секунд. Наглела, любила так крайне, что проще бы так не дышать. Она дышать и не могла, ей так нравится, она и не скрывает. Не то что Асса, – та дышит воздух весь, что ей почувствуется, что ей позволят, или сама у каждого любого отберет. Нежадная, то так сильна, что будет дышать за всех, а вот любить – скорее никого, чем за себя».