Что сравнивать, скорее лучше не тратить, а мысль отдать дороге.
На ней возвышались пики. Горные шляпы висели над пропастями, полные облаков, гоняющие ветра и мысли, уничтожающие слова. Зелень била во взгляды аккуратные за окошко, что тряслось и дрыгалось, как живое. Тысячи ходили тут до, тысячи пройдут после него. Путь не имеет конечной точки, в пути вообще нет остановок, есть только привалы. Бог в кармане, в чернилах на виске, в тетрадке, нарисованный крестиком. Он тут, у холма, у каждого холма над пропастью. Малыш Жа и Асса проезжают мимо него в автобусе, где пассажир – один и едет до конечной.
декабрь, 13-ое. Тот же год
На гладком шелке праздного гнева, над выверенным солнцем знаменем изумрудного холода, цвета глаз любящих и нежных, искристых тех, которых видно редко, да коли, слоняется он, безбожный, в рыхлом теле, и видит все, что так хотела она.
Немногие живут довольно, немногие довольно долго живут, довольно немногие живут. Трясется чемодан в ее руке, в его же – занимательная квитанция, экран без признаков, а также карта, на которой нет пути и денег нет, но только буквы.
Короче говоря – он спекся, засиял, подрумянился весь, как рыжий хлеб да маслице, и вышел вон из лета, что было дивное, что брюзжало Невой, но пахло Сеной.
Раздумывал, раздумывал, – да и раздумал.
Что есть все? ЧТО ЕСТЬ Бог?
Подумал малость так, раскручиваясь, как юла, победоносно прокричал он:
– Я жив! Я мертв! Где Бо-о-о-о-ог?
Вороны отвечали, крыльями шумя, а птицы остальные, безымянные (а в детстве знаешь лишь ворон, сорок, немного голубей и раз увидевшего снегиря), им уподобляясь, стали унывать, смотрящие в небо.
Что небо? Там лишь жуткий холод, темнота. На севере над головой ответов ищут люди. В пространстве космоса не ищут ничего, ни даже самого себя, ни даже и другого. Стараются не птицей стать, но тем самим, которого все называют Так. Что есть такое он, она, они? Кому же подчинялась Время? Кому во спешке свой отчет давала Смерть? Что стало с возрастом их изнывать, что стало?
Разбежка в год с ним и Времей считает Жа опасной кутерьмой. Что все равно, как ехать на поезде Москва – Владивосток, и не доехать, выйдя на конечной. Назад главою повернуть и усомниться в подлинности существующего в сути.
Когда звонила Асса раз, старик Жа помнит, слышал в трубке странное, как будто проводами разговаривали поверх ее мягчайшей шерсти голоса. И было, говорил он: «Богом нам дано», и трубка бросилась, и был гудок. Совсем как паровозный. Жа бросился напиться, может быть, чтоб отвернуться от такой нелепой мысли, как та, что смотрит он и делает все то, чтобы, как бы невидимый, во всю его нелепости и хвастовства, казаться или показаться (есть ли разница?) и с ног до головы укутаться в Него.