Хорошо, что мать привела его в чувство перед тем, как сюда сдать. Поговаривали, приехавших пьяными или под дозой, запирают в подвал, где те просиживают безвылазно от одной ночи до трёх суток. Подвала Виктор боялся.
Так прошла неделя. В воскресенье на Литургии исповедовался и причастился, вечером того же дня отстоял Акафист перед «Неупиваемой чашей». Этот воскресный Акафист отличался от такого же пятничного. Сегодня вокруг священника кружком стояли не только монахи, насельники и трудники монастыря, но и приехавшие сюда специально, по большей части, не по своей воле, а привезённые матерями или жёнами. «Своих» – тех, кто пил и не верил ни в какое чудесное исцеление – Виктор узнавал по набычившейся позе, по упрямому взгляду, по усмешке. Но многие плакали, неумело крестились, и это повергало Витьку в больший шок, чем все тяготы здешнего житья.
Во вторник, отнеся на кухню мешок с мукой, привычно зачитав по бумажке Иисусову молитву, забрал у охранника свои вещи и сорвался домой.
Мать примчалась на следующий день. Заглядывала в глаза, как и раньше, когда ещё не вышла замуж, кормила пирогами с капустой и холодцом, который, фактически, растёкся в бульон, пока она его довезла. Но откуда везла, где живёт теперь – молчала.
– Витюшка, давай я тебя грузчиком на склад устрою? – заискивающе произносила она, исподтишка оглядывая кухню на наличие пустых бутылок и приметы, указывающие на вчерашний «банкет» по случаю возвращения.
– Подожди, мам, отдохну чуток, я ж в монастыре не отдыхал, работал. Да не пью, я не пью, пива бутылочку взял. Что, нельзя?
***
Людмила и Амирам приехали в Тулу. Почему именно в Тулу, знал Амирам, теперь он, а не Людмила, составлял всевозможные маршруты, пытался объяснить Людмиле, что хотел посмотреть в том или ином месте, но она отмахивалась со смешком: ей всё равно – куда, лишь бы с Амирамом.
Город им сначала не понравился. На тротуарах центральных улиц меняли асфальт, стояли чад и пыль, воздух дрожал обморочной зыбью. Но постепенно город разворачивал свитки улиц, растекался площадями и, наконец, раскинулся великолепным старым парком. Парку Амирам и Людмила безоговорочно поставили твёрдую пятёрку. Деревья ещё зеленели по-летнему, лишь в одном месте пятно желтизны легло на зелёное полотно. Воздух, сухой и прозрачный, как это бывает лишь осенью, стоял недвижим. Скакали белки, пугая голубей, и сами пугаясь хлопанья крыльев взлетающих птиц.
Амирам и Людмила медленно брели по асфальтовой дорожке. Жена, как всегда, что-то рассказывала. Амирам слушал вполуха, упиваясь неспешной прогулкой, ласковым теплом осеннего денька. Людмилина ладонь, зажатая у него подмышкой, вдруг напряглась и затвердела. Амирам огляделся. Что могло её напугать? В этой части парка почти никто не гулял, кроме них. Дети с самокатами и мамы с колясками остались на центральной площадке, немногочисленные туристы фотографировались с шахматными фигурами в человеческий рост и самоварами. Впереди на лавочке сидел парень бомжеватого вида: слишком загорелый, в резиновых шлёпанцах на грязных ногах, с выцветшими космами сивых волос. Вальяжно развалившись, безразлично посматривал вокруг соловыми глазами. Людмила, вмиг осунувшаяся и побледневшая до синевы, смотрела прямо на него, не отрываясь, часто сглатывая пересохшим горлом.