Их с Вадимом Сергеевичем связь длилась уже несколько лет, с тех самых пор, когда высокий статный голубоглазый преподаватель с брутальной бородкой и густым низким голосом выделил Ритку из толпы студентов. Вадим прибегал в аудиторию взбудораженный, лохматый, ругая пробки и нерадивых автолюбителей, жалуясь на то, что после лекций ему нужно будет ехать на основное место работы – в поликлинику. Вся женская половина аудитории глазела на красавчика – преподавателя, ловила каждое его слово, кокетничала и вздыхала. Однако, Вадим Сергеевич выбрал Ритку, не самую красивую, не самую умную, просто девочку, что, разумеется, вызвало шквал негодования у однокурсниц.
Девушки, обиженные такой несправедливостью, даже объявили Морозовой бойкот на две недели. Вот только Ритку обиды глупых девчонок не тревожили. Она летала на крыльях любви, и всё удивлялась – Неужели бывает столько счастья?
Годы шли, институт, интернатура, защита дипломной работы, свободная вакансия в поликлинике, где трудился Вадим. Рутина рабочих будней, приём больных, их жалобы, порой надуманные, беготня по вызовам в любую погоду и бесконечная, вызывающая приступ мигрени писанина, карточки, журналы, отчёты.
Натянутые отношения с медсестрой Машей – крупной грубоватой девахой, угрюмой и высокомерной, будто бы врач не Ритка, а она. Краткие свидания с любимым мужчиной и его обещания. Возвращение домой, нудные нотации мамы на тему «Где ты была» и «Нервы матери надо беречь». Невкусный и неинтересный ужин, обычно состоящий из гречневой каши, ведь продукты стоят дорого и нужно экономить. Просмотр политических ток-шоу, сон, будильник, душная, подпрыгивающая на ухабах городской дороге маршрутка, работа.
Мечты о прекрасном будущем с Вадимом так и оставались мечтами, вера в их совместную жизнь блекла, истончалась. И Ритка, как могла, пыталась её удержать, маясь на выходных от осознания своего одиночества в компании матери, понимая, что вот именно сейчас, в этот погожий летний, зимний или весенний день, Вадим со своей семьёй. Стены квартиры давили, душили, и Ритка ощущала себя пленницей.
– Это ужасно! Я не могу на тебя смотреть! Господи, за что мне такое горе? Кому теперь ты будешь нужна?
Мать вновь рыдала, усевшись на край кровати. Садиться на кровать больного, в тот момент, когда этот самый больной на ней лежит, доктор Морозова считала дурным тоном, и сама никогда так не поступала. Чёрт! Ну стул же есть! Зачем отнимать у Ритки последнее, делая личное пространство ещё уже? Ведь оно, это пространство, и без того ограничено размерами панцирной сетки.