Тех девчат и женщин, которые вернулись из Германии, без конца таскают в военкомат в райцентр, допрашивают, кто-то и не возвратился больше. Никто не мог понять, в чем дело, пока в деревню не вернулся один израненный мужик, который рассказал, что всех, кто был в концлагерях, в плену, считали предателями, шпионами, и таких ссылали в другие лагеря, наши, сибирские. Хотя все в деревне знали, что женщин и девчат угоняли же не по их воле, вернулись живы и слава богу. Но кому это можно доказать, чтобы всех оставили в покое, кто будет доказывать, если сами вернулись в разбитые дома, к могилам расстрелянных мужиков и пацанов, чьих-то отцов, братьев, детей. Никто не мог заступиться.
Маня не упрекала ее ни в чем, она будто предупреждала, что жизнь может повернуться непредсказуемо, и никто не поддержит, не заступится: случись что – надеяться не на кого. Возможно, лучше будет, если сестренка там выйдет замуж, сменит фамилию, так ее трудно будет найти, если уж возьмутся преследовать.
Аня читала, и ее душа замирала от ужаса и боли, от страха: мечты умирали, им не суждено сбыться… Растерянно она вошла в магазин, совсем не помня, что хотела купить, взяла первое, что пришло в голову, и тихо вышла на крыльцо. Продавщица пожала плечами: обычно девушка благодарила за обслуживание, улыбалась, а тут…
***
Аня пришла домой, выложила покупки под недоуменным взглядом мачехи, вышла в сад и присела под яблоней, закрыв глаза, обхватив голову руками. Долго она сидела, пока к ней не подошел отец.
– Что случилось, дочка? Ты не заболела ли?
– Н заболела… Я умерла, наверно…– проронила тихо та.
– Что ты такое говоришь! Давай рассказывай, что случилось? Ты почему из магазина совсем не то принесла? Наверно, кто-то обидел… Что ты, как потерянная?!
– Я точно потерянная… Моя жизнь кончилась, еще не начавшись… Как жить теперь, не знаю…
– Да ты скажешь или нет, что случилось?– в тревоге тронул ее за плечо Филипп Федорович.
– Я не могу, не хочу говорить, я умереть хочу… Оставьте меня…
– Ты, девушка, в своем ли уме? Кто из жизни сам уходит? Ты, как Толик, хочешь сделать? Только жить по-человечески начала… Посмотри на себя: молодая, красивая… Парни заглядываются, люди тебя хвалят за мастерство, у меня душа не нарадуется… А она вон что удумала! Да что с тобой приключилось, объясни толком!– почти кричал отец.
– Толком? Вы хотите, чтобы я толком все объяснила? А что я должна сказать: напомнить, что вы сделали с моей жизнью? Что я росла без отца и матери? Что только бог знает, что пришлось пережить мне за мою такую короткую жизнь… Сколько страха и ужаса вынесла, почти благодарна была, что вы меня позвали сюда… А теперь что: Шура и та гадости обо мне по поселку несет. Откуда она взяла, что я была в лагере у немцев? Кто ее просветил, если, кроме вас, никто об этом не знал? Зачем вы позвали меня, если видели во мне гадкую, если так же сами думаете обо мне, как ваша Шура? Как мне с этим жить? Не будешь же всем объяснять, что я чиста, что ничего страшного, как там с другими, со мной не произошло? Кому теперь я нужна? Я хотела уехать, надеялась, что дадите мне денег, спокойно вернусь домой, к Мане. А теперь получила от нее письмо, в котором она пишет, как они там живут, что происходит со всеми, как нищенствуют, голодают… Ботву какую-то едят… Я бы уехала, не побоялась такой жизни, как-то выкрутились бы, а Маня теперь болеет, никто ей помочь не может… Все разрушено, ни денег, ни еды, ни помощи нет… Все бы ничего, но написала, что там трясут теперь тех, кто вернулся из лагерей, допрашивают, некоторых угнали в другие, наши лагеря… Вот что страшно… Потеряно все там, и здесь жизни нет… Только и того, что тут войны не было, ничего не разрушено… Но народ злой, хуже собак… Что еще вам напомнить?– тоже почти сорвалась на крик Аня.– Что вы молчите? Сказать нечего?