– Помолчи уже, а? Тебя и твоих разговоров не хватает только…
– Да я молчу, мне-то что…
Федор просидел с матерью допоздна, пока она не сказала, что надо ему уже идти домой, а ей укладываться отдыхать. Она ничем не упрекнула сына, ни о чем толком не расспрашивала, беседа шла о том о сем. Пришлось ему попрощаться с ней, уходить.
Вспоминая слова Ивана, его ухмылки, понял, что тот – сам примак – издевался над ним, будто имел какое-то превосходство. Так же тихо прошел он в свою комнату, не потревожив никого, даже не узнав, как жена себя чувствует. Улегся и долго лежал в раздумьях. Он слышал, как она ходит по комнате еле слышно, чуть постанывая, видно, болело тело. Он вдруг представил, что это его избили так зверски, как он бил ее, представил, как бы он себя ощущал, как бы все это выглядело. Анна была хрупкой, да никто в поселке и не слышал, чтобы чья-то жена поднимала руку на мужика, давала отпор. Он вспомнил слова Букаря, решил, что точно, надо завязывать уже с гульбой, надо заниматься домом, семьей. Уходить же из семьи он и не собирался, но жить иждивенцем уже стыдно самому, но «попала же шлея под хвост». Да как теперь наладить отношения с Анной, не представлял. Он решил сделать вид, что ничего не случилось, что все идет своим чередом, как говорят, «сделать морду лопатой» – и вперед. Хоть и стыдно прикидываться дурачком, но все же пришлось.
Утром встал пораньше, задал корма коровам, почистил сарай, убрал навоз, стал подметать двор. Из дома вышла жена, еле передвигаясь, она вошла в кухню, налила воды в подойник, вышла к коровам. Федор не глядел на нее, то есть старался не глядеть, но видел же, как ей плохо. Лицо покрыто кровоподтеками, стало не то багровым, не то синим – он сам ужаснулся своим «стараниям». Но молчал, продолжая мести.
Анна сидела под одной коровой, едва натягивая соски, молоко било в ведро звучно, но медленно. Ей больно наклоняться, болел бок, лицо саднило, она старалась не зарыдать от отчаяния, чтобы не показать ему своего состояния, но еле собиралась с силами.
Из дома вышла старшая дочь, подошла к сараю, увидела мать и спросила:
– Тебе больно, ма? Давай я ведро с молоком унесу, другое принесу.
– Нельзя тебе, моя дочечка, поднимать тяжелое.
– Ну а кто поднимет: тебе тетя Настя сказала, чтобы ты ничего не поднимала, не наклонялась, я же слышала. Некому больше: Степка маленький, Васька тоже…
Федор, слыша слова дочери, понял, что его игнорируют, оставил метелку, подошел к сараю. Анна, силясь встать со скамеечки, со стоном оперлась о стойку кормушки. Он взял ведро с молоком, понес в кухню, процедил, налил в банки, поставил на стол. Вышел во двор, когда она уже доила вторую корову. Дочь стояла и хмуро смотрела на него исподлобья не то со страхом, не то со злобой. Он молча подождал, когда жена закончит дойку, взял второе ведро и унес в кухню. Теперь уже он удивлялся, как могла она управляться с хозяйством все то время, пока он избегал дом, и снова на душе стало паршиво, так, что он сам себя стал ненавидеть. Но, не показывая вида, прошел в кухню, затопил печь, налил воды в чугунок для приготовления корма свиньям, набрал картошки в погребе, помыл ее, заложил в чугунок, снова удивляясь, как же Анна успевала сама все это делать.