Фаррелл без труда нашёл нужное надгробие из белого мрамора. Оно опять покрылось серым налётом ртути и многочисленных химикатов, отравляющих воздух. Несмотря на то, что наибольшая доля загрязнений приходилась на пригородные районы, постепенно становящиеся непригодными для жизни, столица тоже страдала от отравления, хоть и не в такой степени. Мужчина открыл небольшой стеклянный контейнер, установленный на могиле, и достал из стоящей внутри вазы 14 увядших лилий, поставленных туда в прошлом году. Микроклимат внутри и специальная смесь, подаваемая на дно вазы, продлевали жизнь цветов, но не даровали им бессмертие.
Фаррелл положил старые лилии на землю, разорвал упаковочную бумагу и поставил в вазу новые цветы. Плотно закрыв контейнер и немного полюбовавшись пышным букетом, мужчина взял увядшие цветы и направился к небольшому зданию, в котором хранились инструменты. Бросив цветы в контейнер для переработки, Фаррелл снял плащ и пиджак, набрал чистой воды в ведро и захватил пару щёток перед тем, как вернуться наружу.
Оглядев могильную плиту и расстроенно вздохнув, мужчина засучил рукава и начал очищать памятник от серого налёта. Несколько раз он прерывался, чтобы поменять воду или прокашляться кровью, но в целом работал Фаррелл быстро и уверенно – каждый год он очищал не только памятник своей невесты, но и надгробную плиту своих родителей, рядом с которыми её похоронил. Его мать и отец погибли почти одновременно, и Фаррелл, будучи их единственным оставшимся родственником, решил похоронить их вместе. Это было вызвано в большей степени финансовыми ограничениями, нежели моральными или религиозными взглядами, и Фаррелл укорял себя этим ещё очень, очень долгое время. Тем не менее, через пару лет после родителей он похоронил ещё и свою невесту. Пустота, внезапно поглотившая его жизнь, заглушила все страдания, и угрызения совести постепенно, с годами, сошли на нет.
Наконец он вернул надгробию былую белизну. Его благородный цвет, к сожалению, оттенялся стальным светом солнца, едва пробивающимся сквозь тучи, однако Фаррелл был доволен проделанной работой. Над кладбищем воцарилась тишина, и мужчина мысленно помолился о дожде, который мог бы заглушить его мысли, дав способ отвлечься, убежать от тяжёлых воспоминаний. Но ничто не мешало ему буравить глазами её имя – Линда Орнелл – высеченное на белом мраморе, и немногочисленные годы её жизни. Раз за разом он как будто бы заново вырезал на камне имя своей невесты, проверяя верность надписи и одновременно отказываясь принимать эту простую истину. Вскоре на его глаза навернулись слёзы, и буквы стали нечёткими, что совсем не смягчило его боли. Фаррелл всё ещё знал, что она лежала там, внизу, всего лишь в двух метрах от него и одновременно так далеко, насколько это только было возможно. Слабо пошатываясь, он подошёл к надгробной плите и, неспособный больше стоять на ногах, упал на колени и обнял холодный, гладкий камень. Приложившись лбом к его гладкой поверхности и закрыв глаза, Фаррелл всем своим естеством растворился в своей боли и одиночестве, забыв обо всём, что его окружало. Его тело сотрясалось в рыданиях, нарушавших царившее на кладбище молчание.