– Алия, ты не видела, случайно, мой блокнот?
Я перерыла всё в своей комнате. В ящиках, под кроватью, перетрясла постель. Ну куда я ещё могла его сунуть? С собой я его не брала, из комнаты не выносила.
– А я-то почём знать, где твоя блокнот? – хмыкнула женщина, поправляя косынку. – Это ты у новая горничная спроси. Она теперь тут убираться. Я твои вещи не брать. Даже в комнату твою не ходить.
– Хорошо, я спрошу, – рассеянно покрутилась я в коридоре.
Горничная уже ушла. Да кому вообще может быть нужна моя мазня? Никому. Хотя… Я посмотрела на двери в офис. Снова плотно закрытые. Воскресенская работала.
«Но я же ничего такого там не рисовала?» – пробежал по спине холодок. Если только отца… И Армана…
Нет, нет, об Армане после встречи мне было больно даже думать. И сознательно я бы не стала его рисовать, даже если меня заставили. Но в блокнот… В блокнот я выплёскивала всё, что наболело. И Армана там было много. Слишком много. Он был не в голове. В сердце, в душе, на кончике карандаша, а теперь ещё в ощущениях тела. Он всегда был частью меня. Неотъемлемой частью.
Я его рисовала, даже когда думала совсем о другом. А думала я о разговоре с матерью, что у нас состоялся вчера.
– Что значит, ты согласна? – развернулась Татьяна Владимировна от большого зеркала, у которого застёгивала серёжки. В красивом платье в пол, с загадочной улыбкой на губах, она явно собиралась на встречу с мужчиной. Не знаю с чего я сочла этот момент удачным для разговора.
Весь день я не знала, как ей сказать, что согласна стать суррогатной матерью. Весь день подбирала слова.
Сначала хотела выпалить прямо с порога, когда она встретила меня вечером в коридоре. Но она так тепло улыбнулась, глянув на мою розу:
– С кем-то встречалась?
– И нет, и да, – пожала я плечами, пряча глаза и глядя на свои ботинки, что снимала.
– Ладно, не рассказывай. Понимаю, я последний человек, с которым ты бы стала секретничать.
И она ушла, больше не добавив ни слова.
И я была так рада, что приняла именно такое решение. Что передумала осуществлять свой маленький дерзкий план: сделать паспорт и сбежать.
Это были такие странные, наполненные тихим и мирным сосуществованием два дня, что я ни разу не пожалела.
Пусть мы были ещё не семья, но какая-то стена словно рухнула. Словно что-то выболело, вскрылось, а теперь потихоньку, очень медленно, но всё же рубцевалось.
Татьяна Владимировна словно перестала раздражаться, я – её избегать.
Нет, мы вместе не ели, не гуляли, не резались в приставку, в обнимку не смотрели телевизор.