Жена делает вид, что меня нет. Мечется по комнате, что-то перекладывает с места на место, а движения хаотичные и бессмысленные.
— Так просто? Даже побороться не хочешь? — спрашиваю я, не в силах понять, почему она так легко ставит крест на нашем браке.
Кэтрин молчит. Я хватаю ее за руку и заставляю посмотреть на себя.
— Я не так воспитана. К тому же, она смогла поднять тебя на ноги, в отличие от меня. Значит, лучше, тебе быть с ней, — Кэтрин выворачивает запястье из моих пальцев.
— У нее двое детей, — говорю я.
— Что ж, ты можешь быть уверен, что она и тебе родит, — бросает Кэтрин, изо всех сил делая вид, что я для нее больше ничего не значу.
Настоящая любовь. Если любишь по-настоящему, то борешься. Нет, не так. Бороться значит быть эгоистом. Настоящая любовь не эгоистична, и за нее не сражаются до последней капли крови.
Кэтрин любила меня так сильно, что готова была отпустить ради моего же блага.
Я смертельно хочу спать, но холодная боль, раздирающая тело острыми когтями, заставляет открыть глаза. Шарю рукой по животу — натыкаюсь на бинты и трубку, которая торчит прямо из меня. Поворачиваю голову и вижу, что вторая рука примотана к поручню койки, а в вену воткнута игла капельницы.
Я одна. Паника накрывает с головой. Боль уже не кажется такой сокрушительной. Митчелл бросил меня, и я лежу здесь распотрошенная и ничего не могу сделать. Уж лучше бы я умерла. Лучше бы он меня убил, как и ее.
Я лежу в луже собственного пота и глотаю слезы, когда дверь открывается. Показывается охапка красных роз, а потом — его лицо, уставшее, но улыбающееся. Белый плюс красный — плохое сочетание. В памяти всплывают и кровавые следы на его лице, и белый шуршащий комбинезон. Чёртова пила теперь вечно падает в моем сознании и оставляет следы на белоснежном ковре. Их теперь ничем не оттереть.
Митчелл ставит цветы в вазу и зачем-то проверяет капельницу. Ах да! Он сказал, что почти стал доктором. Разве может доктор убивать?
Я взглядом мечусь по его лицу. Что изменилось? Пытаюсь увидеть в нем нечто демоническое. Нечто такое, что заставит вопить, как животное, которое ведут на бойню. Ничего нового. Он все такой же мой. Митчелл, который опять меня спас.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Митчелл. Его голос такой родной и уютный, что в него хочется завернуться.
Я снова и снова напоминаю себе, что должна бояться его. Наверное, даже ненавидеть. Не могу. Не могу бояться, потому что для меня он самый добрый человек на свете. Не могу ненавидеть, потому что он сделал для меня больше, чем кто-либо. Он все тот же Митчелл, каким был. И теперь он будет принадлежать мне. Ведь нас отныне связывает нечто такое, что он больше не сможет разделить ни с кем.