Вечером младшая сестра проникла в комнату к старшей.
– Что ты за меня цепляешься? – заорала Полина, еще не успев ничего выслушать. – Я тебя всю жизнь пытаюсь контролировать и предостерегать, поучаю, вмешиваюсь в твои отношения!
Она была прекрасна с распущенными блестящими волосами, злоязычная, с воспаленным взглядом… Вера засмотрелась на нее.
– Какие еще отношения?
– Михаила к тебе.
Вера застыла, поведя головой.
Полина воодушевилась произведенной сенсацией. Это было как раз по ней.
– Не из добрых побуждений, а, чтобы не чувствовать собственное бессилие перед наполненными любовью людьми, – отчеканила Полина. – Я ее так дарить окружающим не могла тогда…
Вера сузила глаза.
– Он потому пропал?
– Да. Я поговорила с ним.
Вера пожевала губу.
– Если удалось что-то разбить, значит, не очень оно было крепкое. Мужчины любят собственную нерешительность оправдывать женским коварством.
Полина едко рассмеялась.
– Ты не уйдешь. Для тебя же семья – не пустой звук. Каждый вечер, история наших предков! Кем бы мы были без нее? Кем бы мы были и друг без друга?
Полина в изумлении смотрела на сестру, забыв даже убрать босые ступни под покрывало.
– Вера, прекрати умасливать меня. Все решено.
Полинино «решено» действительно значило что-то, в отличие от вечных людских разглагольствований о планах и свершениях. Но голос Веры зазвучал напористо.
Вера в исступлении сбывшихся лишь в мыслях разговоров продолжала:
– Как бы ты не культивировала различия между нами, мы одной крови. Мы – единое целое с общими воспоминаниями, как бы тебе ни хотелось от этого отгородиться. Мы – общий зачин, а это всего важнее! Мы обе строго оберегаем то, во что верим и кого любим. А я тебя люблю. И никакая война это не перечеркнет! И я тебя оберегать буду, а не этот Игорь. Раз он так исподтишка действует, то он просто подлец.
Иван Тимофеевич не успел ничего предпринять – через два молчаливых дня Петербург был парализован хлебными бунтами.
Ожидаемое, нежданное обрушение неценимого благоденствия отполированных витрин.
И Полина с Верой скандировали в этом священном безумии растрепанных женщин с голодными детьми дома.
Насколько шаткими и игрушечными оказались достижения прошлых лет, если могли быть сметены в какой-то надорванный миг. Столько лет поколениями собирали по крупицам эту эфемерную уверенность в грядущем дне… Люди, а в основном женщины, сбитые с колеи, воодушевленные невесть чем, подталкиваемые неведомой стихией торжества интеллекта и силы, вместе со всеми орали на площадях февральского Петрограда, терзаемого глупостью правителей и войной, бедностью и яростной надеждой на могучий двадцатый век. Ведь не могло, не могло и в новом веке творится подобное… Однако, оно творилось.