Струев гневно хотел что-то ответить, но Муравьев жестом остановил его.
– Отчасти вы правы, – медленно сказала он. – Мне повезло больше. Я обязан быть щедрым и великодушным. Я стараюсь. Но, знаете, люди это не ценят. Они все время ищут, за что бы зацепить тебя. Чем бы уколоть. Что бы такое откопать в твоем прошлом, чтобы выставить на посмешище. И в какой-то момент ты думаешь… а для кого быть щедрым? Кого щадить? Почему я должен быть благородным, когда никто не был благородным со мной?
Он говорил уже, не глядя на Колбовского. Белое влажное лицо Муравьева стало похоже на мятый лист бумаги, где проступали скрытые письмена. Феликс Янович жадно всматривался в него. Но поэт быстро опомнился и оборвал себя.
– Не знаю, – пробормотал он, отводя взгляд. – Я ничего не решил пока….Но это так.. несправедливо!
– Пойдемте домой! – воскликнул Струев, подхватывая патрона под руку.
Бросив раздраженный взгляд на Колбовского, он удалился, уводя с собой обмякшего и вялого Мураьева. Сейчас поэт меньше всего походил на того блестящего и улыбчивого щеголя, которым его привыкла видеть коломенская публика. Сердце Колбовского снова больно резануло – любая несправедливость была настолько невыносима для него, что мешала дышать. Он снова вспомнил, как юнцом пытался биться в ворота с надписью «Закон», чтобы получить эту самую справедливость – сначала для отца, потом для Машеньки… Теперь Егор Бурляк, который стал причиной несправедливой обиды для поэта, вызывал у Колбовского уже не жалость, а гнев. Но было во всем этом одно утешительное – теперь Феликс Янович был уже полностью спокоен за судьбу Аглаи Афанасьевны. Она оказалась права, а он ошибался. А значит – все будет хорошо…
Все будет хорошо – шептал Колбовский в суровое лицо Николая Угодника, обитающего в углу его гостиной. Икона висела здесь, когда он только снял флигель. И, подумав, Колбовский, не стал ее снимать. Во-первых, Святого Николу очень почитала Аглая. А во-вторых иногда он оказывался единственным собеседником, с которым можно было поделиться своими мыслями. Вот и сейчас, глядя в глаза святого, Колбовский почему-то снова и снова как молитву повторял «Все будет хорошо!», а угодник лишь скорбно качал головой в ответ – что может быть хорошего на той земле, где царит закон не божий, а человеческий?
*
Скандал в трактире Моисеича и обвинения от нелепого Бурляка в адрес столичного поэта на следующий день стали главной темой для обсуждения. За считанные часы переменчивая апрельская погода и непролазная грязь на улицах уступили вечное первенство в разговорах.