– Разумеется, – кивнул Бурляк. – Письма она ценила куда больше, чем те побрякушки, которые у нее стащили. Они всегда лежали в ее личном комоде, в спальне. Она мне показывала иногда…
– Так я и думал, – кивнул Феликс Янович.
*
Следующие сутки после беседы с Бурляком выдались для Феликса Яновича очень хлопотными. Во-первых, еще накануне он договорился с Петром Осиповичем, что тот под официальным предлогом изымет все переписку Агафьи Афанасьевны и позволит начальнику почты ознакомиться с ней. Во-вторых, пришлось встать утром как можно раньше, чтобы до службы навестить дом Бурляка и побеседовать с матерью Егора. Ранние подъемы всегда давались Колбовскому с трудом, а последнее время – тем паче. Авдотья еще не пришла, и поэтому на завтрак пришлось довольствоваться стаканом вчерашнего холодного чая, в который Феликс Янович добавил несколько ложек клубничного варенья, дабы подсластить подъем в такую рань. Это мало помогло, поскольку утро выдалось туманным и сырым – май был обманчив на тепло. Пока Колбовский добирался до слободки, где жили Бурляки, его мундир стал влажным, а сам начальник почты озяб до костей. По дороге ему встречались рабочие, которые напившись утреннего, подчас пустого чая, шли зарабатывать свою копейку. Кое-кто направлялся на пристань – загружать баржи, кто-то – выделывать кожи на кожевенный завод, кто-то – на маслобойку. Некоторые окидывали фигуру Колбовского недобрым или настороженным взглядом, но большинство смотрело совершенно равнодушно.
Дом Бурляков – приземистый, одноэтажный – был окружен ровным, но некрашенным забором, за которым, чуя приближение незнакомца, забрехал дворовый пес. Феликс Янович не пошел на крыльцо, а как здесь было принято негромко стукнул в окошко.
Мать Бурляка – широколицая тихая женщина с заплаканными глазами – молча выслушала его и ушла в дом. Ожидая у ворот, за которыми по-прежнему недовольно ворчал пес, Феликс Янович чувствовал себя здесь, со своей странной просьбой таким же неуместным, каким всегда ощущал себя на многолюдных празднествах вроде именин городского головы. Там он казался себе письмом, пришедшим не по адресу. Здесь же, перед убитой горем женщиной, для которой поэзия была лишь баловством, доведшем сына до греха, Феликс Янович чувствовал себя так, словно писал текст соболезнования на рождественской открытке.
Мать Егора довольно скоро вернулась, избавив его от мучительных раздумий.
– Вот, – сказала она, протягивая ему обычную, хоть и порядком загрязнившуюся уже ученическую тетрадь. – Егорка здесь писал. Заберите, а то отец все равно сожжет.