Муравьев был умеренно трагичен и, по обыкновению, превосходно одет. Его белоснежная рубашка почти сияла в сумерках, лиловый жилет и галстук были в меру франтоватыми и даже чуть-чуть траурными. Поэт появился перед публикой ровно в обозначенное время, избежав пустого общения за шампанским, и всем своим видом показывая, что делает услугу милейшей хозяйке дома.
Стоя меж двух садовых фонарей, в их голубоватом свете Муравьев казался по-настоящему печальным. Однако же голос его звучал той же силой и наполненностью, что во время всех предыдущих выступлений. Да, поэт был печален, но печаль не гасила его, а, наоборот, словно наполняла новым светом. И, читая одно из самых сентиментальных произведений, он не удержался от глубокой паузы, после которой произнес.
– Посвящается памяти моей чудесной, безвременно ушедшей невесты… Мало кто понимал и чувствовал поэзию так, как она.
…Бродя по комнатам унылым,
воображением унестись
туда, где слышен голос милый.
По залу светлому пройтись,
где ты читаешь в тишине
стихи безвестного поэта…
Так ясно все увидеть это!
И от мечты очнуться вдруг,
когда почтарь, в окно ударив,
рукою дружеской доставит
твое посланье, милый друг.
Кто-то из дам отчетливо всхлипнул. На глазах других выступили искренние слезы. Достаточно было одного часа, чтобы Муравьев снова завоевал сердца коломенского общества. Да и сам Феликс Янович поймал себя на том, что слушает как завороженный, забыв о цели всего этого вечера.
По счастью, господин Кутилин не был подвержен чарам поэзии, поэтому все началось вовремя.
Когда Муравьев закончил первую часть выступления и раскланялся, намереваясь удалиться в выделенную ему персонально гостиную – дабы подкрепить силы вином и легкими закусками, навстречу ему из задних рядов импровизированного зала вышел никому неизвестный гость. Это был невысокий щуплый человечек с большими залысинами на яйцевидной голове. Его небольшие близорукие глаза возбужденно блестели за стеклами пенсне в дешевой металлической оправе. Старомодный ношеный сюртук темно-зеленого цвета и перепачканные чернилами пальцы выдавали в нем мелкого чиновника или другого трудягу четырнадцатого класса.
– Да, я помню! – он произнес никому не понятные слова, глядя в упор на Муравьева. – Помню все эти строчки. Они меня так поразили, что я бы никогда не забыл.
Поэт недоуменно воззрился на него. Публика вокруг обменивалась удивленными и вопросительными взглядами. Странный гость, очевидно сообразив, что начал слишком уж неожиданно, обернулся к зрительному залу и учтиво поклонился.
– Прошу прощения, господа, за вторжение! Я здесь по специальному приглашению. Меня попросили провести…гм!… своего рода деликатную экспертизу.