Черное облако наползло и поглотило луну. Соджун наблюдал, как оно потихоньку кралось по испещренному звездами небосводу, подбираясь к неприступной красавице, пока не закрыло ее: так ревнивый жених прячет красавицу-невесту. На мир с небес упала тьма, как злой дух, вмиг сожравший все вокруг. Исчезли горы, пропал овраг. Тьма на земле, тьма в небесах.
Соджун поежился от ветра, обжёгшего щеки и нырнувшего за ворот одежды. Капитан пошел по спящему лагерю, прижимая локоть к телу. Часовые кланялись, но он не обращал на них внимания. Шел туда, где сидели оставшиеся в живых пленные бунтовщики. Оттуда раздавались стоны, причитания и молитвы. Капитан Ким, отходя от костров, все больше чувствовал холод. Здесь было значительно холоднее, чем в центре лагеря. Пленники, согнанные гуртом в круг, в тщетной попытке согреться жались друг к другу, сидя на земле. Соджун взял факел, поднял над их головами. Большинство из этих неугодных власти людей даже не обратили внимания на стражника магистрата. Кто-то взглянул и тут же опустил голову. Соджун глянул на часовых. Те, не спуская глаз с пленников, от мороза не могли стоять на месте. Капитан нахмурился, подозвал одного из них. Солдат подскочил к нему, склонился.
— Разожгите костры, — приказал Соджун.
Солдат затоптался на месте, словно думал: слушаться или нет?
— В чем дело? — нахмурился капитан.
— Господин начальник стражи не велел, — признался тот.
Соджун вздохнул. Не бывать телу о двух головах — не ему командовать солдатами. С другой стороны Син Мён спит и не знает, какой мороз трещит за пологом его палатки, так почему…
Капитан Ким еще раз окинул взглядом пленников и охрану.
— Разожгите, скажете, я разрешил, — сказал он, но тут же поправил себя: — вернее, приказал. К утру половина из них замерзнет до смерти. Нас отправили их изловить, а не просто уничтожить.
Часовые переглянулись. Двое тут же бросились выполнять приказ. Затрещали сучья, зашипел снег на ветвях. Едким дымом окутало на миг всю поляну. Защипало глаза. Пленные зашевелились, стали ближе подбираться к костру, и тот, радуясь тому, что может обогреть этих несчастных, затрещал веселее, жарче. Те из бунтовщиков, кто сидел подальше от него, стали напирать на первые ряды. Часовые напряглись, сжали клинки. Соджун тоже опустил руку к мечу, но даже ножен не нашарил: верный товарищ лежал у постели капитана. Мужчина скрипнул с досады зубами и прикрикнул на повстанцев. Те зыркнули снизу вверх на стражника и притихли.
Тут один из них, кто сидел ближе, встал и оглянулся на своих собратьев. Соджуну показалось, что тот хочет поменяться местами с кем-то из далеко сидящих. Выглядел он чуть лучше большинства пленных: добротная одежда без заплат, обувь на ногах. Он, возвышаясь, вдруг обвел всех скорбным взглядом, вздохнул. Пленники уставились на него, замерев. Соджун уже шагнул было к нему, чтоб усадить обратно, как он, крикнув что-то товарищам, развернулся и прыгнул в высокий костер. Его отчаянный крик разорвал тишину, царившую в лагере. Капитан стражи бросился было за ним, но его перехватили солдаты, оттолкнув назад. Зацепили рану — пустяковую рану, пока ее не тронешь — боль мгновенно застила глаза, а когда взгляд прояснился, Соджун увидел то, чего не мог забыть до самой смерти: горящий человек-столб в костре. В то же мгновение по голодному лагерю разнесся запах жареного мяса. Запах мяса, жаренного на углях.