Во мне до сей поры живет эхо той звенящей радости, которая наполняло мое существо в детстве, и прямо сейчас я отчетливо чувствую пятками горячий песок, по которому бегу в одних штанишках, пытаясь перегнать свою тень.
Будто рядом – руку протянуть – слышу я мамин голос, и ощущаю тот особый, лишь одному месту на земле присущий запах. Это пахнет темнота внутри фамильного шифоньера, где я от нее спрятался…
Старик прикрыл глаза и глубоко вздохнул…
– Я помню стонущий визг бомб – он был куда страшнее грохота взрывов, помню запах гари и серы. Помню вкус блокадного хлеба. Даже не вкус, а то, как сводило скулы, и рот наполнялся жадной кислой слюной, а нёбо, казалось, готово лопнуть от предвкушения этой скудной и неказистой на вид, но самой вкусной в мире пищи.
И свой свисток из автоматной гильзы… Самый громкий во всем дворе. Сколько неподдельной радости подарил мне этот кусок металла?! Ощущал ли я в своей жизни большую и ни с чем не смешанную гордость?
В те дни я бежал впереди времени и удивлялся, почему оно не желает поспевать за мной. Ах, как хотелось скорее пойти в школу, потом – поскорее перейти в другой класс, потом – скорее получить аттестат! Но время не слушало меня. Оно заставляло изнывать от нетерпения и учило примериваться к своему шагу.
Что до гордости… Я, безусловно, гордился, получив аттестат, гордился поступлением в университет, после – гордился дипломом журналиста. О, как я был горд, впервые попав на телестудию! И это слабо сказано! Да ведь я раздувался от гордости, будто, как минимум, обогнул земной шар, по пути открыв несколько неизвестных материков!
Впрочем, потом я и впрямь обогнул земной шар. Я пожимал твердую ладонь бородатого Фиделя. И мягкую, чем-то похожую на сдобную плюшку, руку Никиты Сергеевича, тоже пожимал… Колонный зал Дома Союзов, съезды писателей и композиторов, конгрессы и конференции, лица, которые многие видели лишь на открытках и в кадрах отснятой мною кинохроники… Командировки, командировки, командировки – яростное желание увидеть все, объять необъятное и поспеть за горизонт, который всегда остается недостижимым. И, само собой, чувство собственной исключительности. В те дни я рассмеялся бы в лицо тому, кто заявил бы, что человек – не сам хозяин своей судьбы. Я уже не бежал впереди времени. Я уверенно шагал, задавая высокий темп, за которым, как мне казалось, время вынуждено поспевать.
Но по какой-то причине то, чем я больше всего гордился, сегодня для меня стало далеким и совсем чужим. Будто о своей жизни я прочел в какой-то официальной газете, где публикуют отчеты о торжественных заседаниях и перевыполнении плана… Впрочем, так оно и есть. Ведь я лично описал эту жизнь в своих мемуарах и книгах и даже проиллюстрировал очень ценными, как мне тогда казалось, фотографиями: я на Кубе, я и первый рельс БАМа, я и великие, я и трудящиеся, я и великие трудящиеся, я, я, я… Сегодня весь этот пожелтевший фото-хлам я с радостью подарил бы первому встречному. Вот только наплыва желающих любоваться мною, увы, не наблюдается…