Славка без Казымова просто жить не мог. Когда сталевару случалось иной раз задержаться на заводе, его непременно встречала у проходной маленькая иззябшая фигурка в ушанке. Но больше всего смущало Казымова, что он сам с каждым днём всё крепче и крепче привязывался к этому чужому мальчику. Славка прочно врос в его душу, должно быть, заполнив все оставленные войной пустоты. Казымов просто не представлял себе, как он расстанется со своим маленьким другом.
По воскресеньям они вместе ходили в кино или в цирк. В антрактах закусывали в буфете, чинно тянули ситро, ели пирожное, а потом неторопливо, пешком шли домой через весь город, каждый раз выбирая себе новую дорогу. На обратном пути они с хозяйским удовлетворением следили за тем, как город залечивает нанесённые войной раны, останавливались у построек, смотрели, как кладут новые трамвайные линии. Оба, взрослый и маленький, одинаково радовались, видя, как гигантские пальцы кранов легко поднимали ввысь тяжёлые клетки с кирпичом, словно то были игрушечные кубики, и бережно опускали их к ногам каменщиков, стоявших на гребне стены, как стальные ковши своими несокрушимыми зубами вгрызались в мёрзлый грунт и как вереницы низко приседавших от тяжести груза машин тянули на стройки кирпич, бутовый камень, арматуру. Они стояли посреди улицы и радовались, будто все эти люди строили их собственный дом.
Иногда Казымов нарочно сворачивал в так называемый «Посёлок ударников», где когда-то его семья занимала половину хорошенького деревянного дома. Название это теперь было чисто условным. Никакого посёлка не было. Оставляя город, фашисты начисто сожгли его. Первое время, когда за железнодорожным переездом вместо привычного вида ровных шеренг одинаковых, обнесённых аккуратными заборчиками домиков перед Казымовым открывались две ровные линии больших каменных строек, сердце сталевара тоскливо сжималось, воспоминания об утерянном счастье с особой силой овладевали им.
Казымов спешил пройти мимо пятиэтажной громады с кирпичными колоннами, покрывшей своим фундаментом следы пожарища, самое место, где когда-то стоял его домик. Чуткий Славка, ничего не понимая, заглядывал в побледневшее лицо жильца:
— Что с вами, Пантелей Петрович? Опять рана болит, да? А вы обопритесь на меня, я крепкий, вам легче будет, — настаивал мальчик, подставляя под руку Казымова плечико. — Ведь рана? Верно? Может, сядем, отдохнём?
— Она, она, Славик, — тихо говорил Казымов и ускорял шаг, чтобы быстрее миновать место, к которому когда-то спешил он и с радостью и с горем.