Нет, эту мысль о сватовстве нужно выкинуть из головы, а то ещё с квартиры сгонит.
Однако когда они со Славкой вернулись домой и Клавдия, раскрасневшаяся у плиты, в праздничной вышитой украинской кофте, которая очень шла к её открытому лицу, обрамлённому венцом густых каштановых кос, встретила их румяными пирогами, вкусно дымящимися на столе, Казымов против воли как-то по-новому взглянул на неё. Он вдруг ощутил необыкновенное стеснение, какого не испытывал уже давно. «Вон она какая красавица, а у тебя с темени последний цыплячий пух слезает. Стыдись», — с досадой одёрнул он себя, усаживаясь за стол.
В этот вечер Казымов чувствовал себя так неловко и связанно, что боялся лишний раз взглянуть на хозяйку и всё время отводил глаза. Клавдия же, как и всегда за праздничным столом, была сурова и немного торжественна. Она молча и неторопливо наполняла тарелки, передавала закуски, не забывала и о рюмке жильца. Но если бы Казымов не был так смущён своим неожиданным открытием, он бы, вероятно, заметил на лице хозяйки тревогу, которую она хотела и не могла скрыть.
Славка оказался наблюдательней.
— Мама, ты почему сегодня какая-то такая... — начал было он.
— В тарелку смотри, — неожиданно сердито одёрнула его мать. — Наестся с утра пирожных, а за обедом только в супе ложку купает. Ешь!
Когда доели компот, Клавдия, точно преодолевая в себе что-то, не очень натурально спохватилась:
— Ах да, совсем из головы вон, ведь вам телеграмму управленческий курьер принёс.
Она протянула через стол сложенный телеграфный бланк, слегка дрожавший в её полной крупной руке.
Это была телеграмма с Урала, с завода-двойника. Начальник цеха, у которого когда-то работал Казымов, знакомый сталевару инженер, подписывавшийся теперь уже как парторг ЦК, и несколько друзей по мартенам звали старого товарища к себе, на родной завод, утвердившийся на новом месте.
Пока Казымов читал вслух эту дружескую весточку, от которой у него радостно заколотилось сердце, славкины глаза расширились от страха. Клавдия сидела рядом с мальчиком, глядя вниз, холодная и спокойная. Но пальцы её рук, лежавших на коленях, яростно терзали и мяли корочку хлеба.
— Помнят ведь, а? Семь лет прошло, а помнят Казымова. Узнали, что вернулся к печи, и вот, пожалуйста, зовут, — растроганно говорил сталевар, любовно разглаживая на столе телеграмму.
— Пантелей Петрович, не ездите, ну их. У нас хорошо, у нас лучше, — крикнул Славка, и в голосе его зазвенели слёзы.
— Молчи, какое нам дело, — строго сказала мать, и лицо её стало ещё спокойнее и неподвижнее.