Он замолчал, подавив пронзительный смех. В мутных голубых глазах Шварца отразилась вся его недолгая, но полная приключений жизнь. Я видел его седовласую мать, прекрасную, добрую женщину в цветастом халате. Я видел, как он десятилетним ребенком отправлял игрушки в далекий путь, где забывались детские забавы. Видел, как мальчик превращался в мужчину. Видел Рождество, когда расцвел его первый поцелуй с девушкой.
Я заглянул во что-то сокровенное и сугубо личное. И на мгновение от смущения мои щеки залились густым румянцем.
– Летиция, выполнишь мою последнюю просьбу? – женщина припала к Михаилу, затаив дыхание. – Посади, посади на могиле подсолнухи. Те, которые растут у тебя в саду: большие, высокие, яркие, как солнце на заре… Я хочу смотреть на них целую вечность, если по ту сторону что-то да есть.
– Конечно-конечно. – роняя горькие слезы, обещала итальянка, припав щекой к ладони больного.
– Михаил. – я сжал волю в кулак и произнес. – Для тебя уже приготовили одно из лучших мест в Раю, откуда будут видны и подсолнухи, и Манхэттен, и все, что твоя душа пожелает.
Я едва сдержал подступившие слезы. Они были до того горячи, что, казалось, позволь скатиться одной – и этот сокрушительный паводок впредь и не прекратится, оставив на лице дорожки красных пятен. Ноги мои налились свинцом, и сделать шаг ни вправо, ни влево у меня уже не получалось. Оно стало задачей неподвластной воле. Где-то глубоко в грудине неуклонно ширилось, росло пламя истерии, вот-вот готовое вырваться из недр души паническим криком.
Уголки губ пациента слегка приподнялись вверх. Сквозь боль и усталость он попытался улыбнуться, раскроить собственные уста в прежней улыбке недюжинного счастья. Но это едва ли получилось у него претворить в жизнь.
Выражение мужского лица в конце концов потеряло оттенок некой обремененности, и Шварц в кое-то веки расслабился, обмякнув в больничных простынях.
– Друзья, я должен вам признаться. – упрямо продолжал Михаил. – Я любил Таисию, я ее очень л-любил.
На этом моменте мне захотелось остановить время во что бы то ни стало, только бы не слышать его последующих слов, не стоять в этой отвратительной палате и не лицезреть всего того, что суждено кем-то или чем-то свыше увидеть после. Меня знатно потряхивало. Тремор бил в руках, плечах, коленных суставах, тело обращалось в один громадный комок ваты. Я до сих пор не могу растолковать самому себе, как сдержался, где нашел силы не впасть в невроз по истечению жгучей исповеди друга.
– Но я… но я не успел прийти к ней тогда. – хрипло вновь заговорил Шварц, впиваясь отросшими ногтями в тоненький матрас. Он едва мог говорить, но, сглотнув колючий ком в горле, не беспрепятственно продолжил. – Я просто не мог видеть ее! Хотел, чтобы она осталась в моей памяти такой, как раньше: с вьющимися волосами, ее обворожительной улыбкой. Я соврал! Я не стоял в пробке, не забыл и не могло существовать таких дел, которые были важнее Таисии. Но я просто… не смог! Не смог!