— Дань…
Её вроде как примирительные обращения идут в задницу. Он мотает головой. Просит не «Данькать».
— Что сделать, чтобы всегда было, как в Барсе? Скажи мне, что сделать?
Задает вопрос, а потом следит, как головой мотает Санта.
— Как в Барсе не будет…
Шепчет, выталкивая звуки через сдавленное горло. Ей бесконечно нерационально стыдно за счастье, пережитое в Барсе. Оно навечно будто перечеркнуто мыслями о том, как в это же время маме было сложно.
— А как будет, Сант? Как сейчас? Как сейчас я не хочу…
Каждый новый вопрос Данилы — логичен. И каждый бесконечно ранит.
Он замолкает и смотрит. Санта тоже.
В его глазах — огромная досада. Ему, наверное, сложно было сказать то, что сказал. Но в них же — решительность. Потому что не бросил сгоряча, а долго думал.
Всё то время, что она вела две параллельные жизни. А может просто жила обновленной — своей и маминой, оставив его на обочине.
Как сейчас он не хочет. А иначе она сейчас не может.
— Я не чудовище, я не считаю, что ты не имеешь права переживать о чем бы то ни было кроме наших с тобой отношений. Но Санта… Я не ощущаю, что они для тебя хоть что-то значат… Тебя даже тронуть нельзя…
Данила не столько укоряет, сколько констатирует, а Санту ранит больно. Бьет по совести. У них не было секса ни разу с тех пор, как она узнала о состоянии мамы. Сначала она ссылалась на больную голову, несуществующие месячные и ранние подъемы. Потом необходимость ссылаться на что-то пропала. Данила перестал даже пытаться.
Он за поцелуем тянулся — она уворачивалась.
Коснуться пытался — отпрыгивала.
Превратилась в один сплошной воспаленный нерв. Постоянно думала о том, что будет дальше с Леной. Не могла отвлечься. Ей-богу, не могла.
— Прости…
За это ей тоже стыдно. Тот самый стыд жжет невыносимо. А всё, что получается, это выдавить из себя искреннее извинение. Чтобы получить в ответ делающую невыносимо больно усмешку.
— Твое «прости» всё меняет. Ты права…
После же — комментарий, который заставляет зажмуриться, после чего — отвернуться к окну.
Вздохнуть, обнять себя руками. Разговор не получился. Она в этом виновата сама. Теперь ей только хуже, а Даниле ещё непонятней. Наверное, злее.
И расскажи о маме она вот сейчас — сделает больно. Макнет в дерьмо, хотя он не виноват, что думает так о ней — всю жизнь слишком загадочной.
— Дурацкая была идея…
Санта говорит то ли себе, то ли ему — неясно. Данила хмыкает.
— Не согласиться сложно.
После чего — будто добивает, будя симметричную злость уже в ней.
— А я тебе… Такая… Точно нужна, Данила? — вопрос задается негромко, но хлещет отлично. В этом Данила прав: она всегда умела по больному.