– А как же любовь?
Она безответно лишь пожимает плечами. Думать об одном человеке всегда… Когда-то, еще в школьные годы, я считал, что это принцип настоящей любви… Неужели, спустя столько лет, спустя столько обдуманных ситуаций, во мне опять заговорил тот сопливый подросток, требующий сказочной вечности, счастливого конца и «жили они долго и счастливо»?
– Для этого и надо быть размеренным, правда? Нельзя же вот так, без остановки…
Может, она и права: ведь все требует меру. Но после месяцев с ней от переизбытка чувств я готов кричать обо всем важном и одновременно пустяковом прямо на середине многолюдного проспекта, обращая на себя внимание прохожих, чтобы те расплывались в добродушных, понимающих улыбках, узнавая о встрепенувшемся чуде любви. И мне хотелось, чтобы и она кричала вместе со мной в один голос…
– Иногда размеренность ощущается как безразличие.
– Что ты заводишься-то? – На угрожающей ноте начинает она и тут же оступается: плохое самочувствие дает о себе знать. Голос ее притихает, она почти что жалобно просит. – Давай только не сегодня? Только не сегодня.
– Хорошо.
– Мне кажется, у меня температура.
– Может, тебе лучше прилечь?
– Не хочу, чтобы ты уходил.
– Тогда давай тебя хотя бы в плед закутаем. Я схожу…
– Нет-нет! Я сама. Сиди тут.
Она поднимается, стараясь не проявлять слабость, что у нее очень даже получается, и юркает в свою комнату, а пару минут спустя уже возвращается с большим светлым пледом, разрисованным темно-серыми огромными прямоугольниками. Плотно укутавшись, она садится рядом со мной, мне же остается только поить ее чаем и кормить шоколадом с печеньем. Я поправляю замявшийся плед, закутываю ее плотнее и бережно целую в лоб, при этом кожа ее ощущается не настолько уж горячей. Не из-за того ли, что губы мои полыхают в любовном нетерпении сорвать поцелуй, невзирая на простуду?
– Чего же боишься ты?
Карина пожимает плечами, по большей части, она только упрямится признаваться…
– Я не могу… Мне даже страшного думать…
– А если не предметы и жидкости?
– Боюсь панических атак. Я страдаю ими. Бывают дни, когда засыпать страшно, потому что боюсь, что меня накроет сонный паралич… Знаешь, – она поворачивает голову ко мне. Такие широкие, испуганные, наполненные при этом непоколебимым доверием, глаза… По щелчку пальца вскипает в крови желание бросить все ради нее, приложить все усилия, чтобы уничтожить тревожащие ее раздражители, защитить от всякой напасти и уберечь. Невыносимо, сложа руки, бездействовать. Но я сижу, покорно бездействую, слушаю ее лепет… – Знаешь, как страшно, когда тебе чудится, будто ты видишь собственное тело со стороны, когда спишь! Или, знаешь, как страшно, когда ты открываешь ночью глаза и чувствуешь, что тело тебя не слушается, что ты не можешь ни пальцем пошевелить, ни закричать. А в такие моменты еще кажется, будто на тебя смотрит какая-то тень с красными глазами, а страх такой сильный… Это все звучит так ужасно бредово, но, пожалуйста, только не смейся надо мной.