Впрочем, я с ними на неделе мало общался – на выпивку они меня действительно больше не звали, так что я вёл ровно тот образ жизни, который себе наметил: восемь часов работал на благоустройстве лагеря, потом делал пробежку, мылся и ровно шесть часов проводил за письменным столом – учил языки, конспектировал христианство, что привёз с собой (за Достоевского и труд моего любимого шефа пока не брался), более того – в лагере, точнее, в кабинете завхоза-кастелянши, оказалась небольшая библиотека, в которой я позаимствовал томик Есенина и томик Твардовского и выучивал каждый день по одному стихотворению – в один день из одного томика, в другой – из другого. Через каждый час я выходил из-за стола и делал на крылечке 40 отжиманий и 40 приседаний, после чего возвращался к занятиям. Эдуард неизменно присутствовал при моих научных изысканиях – сидел на кровати, читал книжку и час из шести посвящал мне – то есть уроку французского языка. Он мне нисколько, в общем, не мешал, да и жалко было мальчонку: алкаши его бы в конце концов загнали в могилу. Но! Ни разу я не дал ему совета пасть в ноги начальнику лагеря и попросить отдельное жильё. Начальник бы и не дал. И уже тем более я сам перед начальником за него не собирался ходатайствовать. «Да вы оборзели, товарищ студент!» – скажет мне товарищ полковник и переселит к алкашам.
Вёл себя Эдуард тихо и деликатно, так что я его не гнал – хотя достать может даже умный и деликатный чел – когда всё время торчит в твоей комнате. Нет-нет, да бормотал я себе под нос: «…отчасти понимаю Вийона, стрелявшего в Рембо…». Но от высказываний вслух на эту тему воздерживался. Особенно после того как он мне сказал, что восемь часов с лопатой и шесть часов за письменным столом от звонка до звонка – он бы так не смог. Да и никто бы не смог. Только я, один во всей Вселенной. Мне было приятно это слышать.
Просто нужно быть каким-то очень дурным человеком, чтобы на нашей планете умудриться остаться в одиночестве.
За эту неполную неделю мы с ним превзошли весь вводно-фонетический курс и перешли к основному. Учебник был дурацкий. Фраза «Жё вё лез блё ё дё мосьё Маё» мне напоминала какие-то садистские стишки, ходившие по рукам в начале восьмидесятых. Что-нибудь типа того, что: Мальчик в глаза голубые мосьё долго смотрел, говоря: «Ё-маё!». Мальчика папа обедать позвал. Долго ладонь он от глаз отмывал.
Составительницу учебника то и дело заносило куда-то в сторону коммунизма и пролетариата. Ну, про пролетариат ещё ладно – травай алюзин, безработица, хрен бы с ним. Но тексты про коммунизм я решительно надумал игнорировать – не поднималась рука писать это слово иностранными буквами. Когнитивный диссонанс в чистом виде – хотя не уверен, что такое слово в те годы уже было в ходу.