– Понимаешь, – ответил Эдуард, – я никогда не встречал такого человека, как ты. Такого волевого и целеустремлённого. Восемь часов бегать с тачкой, потом шесть часов за столом заниматься самосовершенствованием, да ещё пробежки, и ведь ещё остаётся сил уделить частичку душевного тепла этим охламонам – моим соседям… В общем, я решил дальше с тебя делать свою жизнь. Хочу быть как ты. Хочу иметь твою фотографию, чтобы повесить её у себя в комнате над столом, и по тебе сверять свои жизненные устои. Чтобы как только мне станет лень что-то делать или захочется махнуть рукой на важное и заняться чем-то неважным, несущественным, я б поднял глаза, посмотрел на тебя и вспомнил бы, что есть на свете человек, который никогда не даёт слабину, и усовестился. Я понятно объяснил?
– Угу, – ответил я.
Всю оставшуюся дорогу до лагеря мы молчали, будто схарчили по какому-то малоаппетитному насекомому и теперь боялись открыть рты – чтобы не вырвало. Я уж точно.
Мы проникли в свой лагерь через забор с обратной стороны – со стороны лагеря «Металлист». Ну да, ну да – Гарики. Учитывая то, что завтра с утра мы опять собрались капат мандарын, сегодня мне следовало поберечься в смысле пьянства. Тем более что до супруги я не дозвонился – так, стало быть, и повода для пьянства никакого не имелось.
Исчадие ада – радист из лагеря «Металлист» – крутил во всю мощь своих динамиков Боярского с Пугачёвой – попеременке. Прокляв чёртову попсу, я нажевал газет, вставил полученную субстанцию себе в уши и открыл Достоевского. Музыка всё равно проникала в мозг сквозь газету и врывалась в диалог Порфирия с Раскольниковым, сбивая обоих с мысли. Из-за Пугачёвой я не услышал, как вода в банке вскипела, в результате всё вылилось на пол, хорошо кипятильник не сгорел. Поклявшись убить проклятого радиста, как только представится удобный случай, я налил в банку новой воды.
Спустя полчаса заявился Эдуард.
– Они опять пьют, – сообщил он, будто открывая мне глаза на этот мир.
– Было бы странно, если бы не, – ответил я, стараясь не показать своё раздражение.
Эдуард своим появлением оторвал меня от событий, которые происходили в книжке. Там у нас с Достоевским нелепый, но столичный парень по фамилии Разумихин носился по комнате и распрягался перед двумя оробевшими перед ним провинциальными бабами, которых ихний сын и брат Раскольников только что послал подальше: «Как бы только самим собой не быть, как бы всего менее на себя походить! Это-то у них самым высочайшим прогрессом и считается!». Бабы тупо смотрели на него и думали: «Милай, нам бы твои проблемы…».