– Ребята… – меня словно обезоружили, – у меня от вас голова заболела! – Высказался я, но меня не слышали.
– Я бы это сделала немедленно. Ты как себя чувствуешь?
– Ребята, болит, словно ушиб, не более…
– Это может развиваться гематома…– начал гадать Женя.
– Это может быть что угодно, чего мы знать не можем, – отрезала Мира.
– Прекратите, я в порядке. У нас спектакль. Не драматизируйте, мне ещё к отцу! – я поднялся. Встал Женя.
– Давай так, – остановила нас Мирослава решением, – мы играем, а после заедем в травму. Сделаем снимок.
35
А перед выходом на сцену Женя шепнул что-то о моём выдвижении на звание. Я опешил. Начал искать во мраке закулисья искусителя. А Женя снова: «больной артист – никому не нужен!» – напомнил он слова профессора Шуфтича.
Это напоминание, это воспоминание по-действовало как неожиданный укол, ощущения которого сразу не воспринимаешь, и боль растёт постепенно. И, конечно, кому, как не людям искусства, знать, что для актёра очень важен какой-нибудь новый импульс для очередного выхода на сцену. Таким импульсом и стала эта брошенная шёпотом перед началом спектакля фраза. Этот клокочущий шёпот за секунды до начала подействовал на меня так, как если бы мне сообщили, что отец в зрительном зале. Не знаю, что ощущал Адам, слушая Еву, но мне представилось, что я – Адам.
Спектакль состоялся. Я чувствовал себя одухотворённо и легко. Словно где-то присутствовала мой первый педагог по актёрскому мастерству София Борне. А с её именем у меня связана та жизнь, где жива мама и здоров отец…
После спектакля, назвав меня «заслуженным», Женя, как и в предыдущий раз, пожал мне руку и хлопнул по плечу. А я в ответ попытался пожать его кисть сильнее – в знак благодарности за незримую поддержку. Мы обменялись уставшими взглядами. Потом вскоре собрались выходить.
У служебного входа мы встретились с Мирой. Эрнест Хрисанфович проводил нас взмахом руки. Ну, а я с ним ещё и перемигнулся.
Ветрило не на шутку. Мирослава втёрлась между мной и Женей, стягивая нас за локти.
– Как ты себя чувствуешь? Как голова? – Мира щурилась на ветру.
– У твоего отца, скажу я тебе, штырные колёса!
– Нормально. Без особых изменений.
На реплику Жени я не ответил. Мы шли в ногу, быстро. Ветер рассыпал белую крупу под наш каждый будущий шаг так скупо и неряшливо, что смешно было предполагать, что эта метельчатая поземка, предвестница зимней пурги. Я что-то пробормотал про оставшегося одного отца, про нелепицу с таблеткой от головы, но ребятам было не до моего причитания. Отчасти поэтому я так невнятно выразил несколько соображений по поводу их беспокойства за меня.