Оставалось безо всяких условий принять навязанные требования. К тому же их можно было считать лёгкими, почти гуманными. Ведь теперь из диалога становилось ясным, что незнакомец, если он и разбойник, то не такой уж холуй, каким казался вначале. Определённо не холуй. И не играет благородностью. Хотя неизвестны её границы, достаточно и вежливости.
«Будь я сам таким же разбойником, много ли бы жалости и сочувствия имел до какого-нибудь барина, кропающего стишки?»
Эта отрезвляющая истина показалась очень подходящей к событию; с нею поэту передалась даже некоторая весёлость, которую не следовало, конечно, выставлять на вид, но которую он всегда почитал доброю своею подругою в его состояниях беззаботности и тайных отдохновений. Том осознавании самого себя, когда неизменным было рождение новых наиболее удачных стихов или, во всяком случае, мыслей, за которыми начинали проступать стихи…
Скрывая чувство, похожее на благодарность и возникшее под влиянием услышанных в этой ночной глуши собственных его строк, Алекс хитровато сощурил глаза; лёгкая улыбка появилась на его губах:
– Не в дар, – сказал он, передавая пистолеты и удерживая их за стволы, направленные на себя.
– Ещё два слова. Поручаетесь ли честью? Это для нас было бы гарантией. Другой не найти. Но, как поэт, можете не уступать…
– Цена моей жизни?
– Нет. Скорее – цена жизней наших друзей.
– Разбойничьих жизней.
– Как хотите.
– Браво! Моя честь – она же и ваша. Просьба мне понятна. Берусь её выполнить. Тайну сохраню.
Переговоры явно затягивались. Но теперь они уже подходили к концу.
Двое, каждый, казалось, по-своему нащупывали друг у друга что-нибудь сближающее, общее; и это, похоже, удавалось. Более осторожничал, конечно, собеседник Алекса. Так или иначе, а у него не убывало отягощавшей его ответственности, и она не была абстрактной. Опасным приходилось предполагать ему что угодно, и его осторожность и беспокойство могли быть охранительным средством сразу для многих. Теперь это хорошо замечалось внешне. Главарь в одно мгновение смахнул свои жесты и движения, которыми ранее подкреплялись его скупые слова и фразы. Они становились лишними. Он стоял не шевелясь и молча, видимо, заново перебирая последствия, вытекавшие из поведения и ручательства визави.
У Алекса же всё было иначе. Ему было интересно. Он не хотел острых воспоминаний о нападениях волков, и они не занимали его. Малосущественное и побочное.
А вот о самой прогулке в поле и угрюмых неотвязных размышлениях там и более всего о попытке покончить с собой вспоминать почему-то хотелось. Даже перед кем-нибудь поделиться этим. И, может быть, тут же перевести в иронию с неким совершенно ясным, но чуток затворённым смыслом.