Потом поникший, опершись плечом о поручни, он ехал в скрипящем, душном трамвае у передних дверей, а в затылок как будто тыкали чьи-то пристальные взгляды, и, не выдержав, Яковлев повернулся, глянул туда, в конец вагона, где стояли трое с короткими прическами. И присмотревшись, увидев на шеях цепочки, в дудочку штаны, руки в татуировках, а главное, у одного из них блестящие по-волчьи глаза ("Старый знакомый"), все понял, и вихрем пронеслось в мозгу: "Драки не избежать". А те двое в отличие от шатающегося наркомана напоминали жирных, откормленных свиней, и "кликуха", услышанная из их уст, соответствовала.
– Слышь, Мамонт! Видел какой взгляд этот чувак кинул на тебя? Эй, ты! Иди сюда, ну, ну!
Володька сорвался:
– Не понукай, не запряг!
Пассажиры испуганно зароптали, а троица беспричинно заржала.
На остановке Володька вышел, троица, как привязанная, – за ним.
– Эй, земляк, тормози!
"Надо их укротить, укротить морально, как учился у Лехи взять на испуг", – подумал Володька и обернулся.
– Ты нас не знаешь, землячок, и никогда не узнаешь. А знаешь за что мы тебя будем бить?
– За что? – подобного оборота Яковлев не ожидал, спросил машинально.
– За Лешу, кореша нашего. За что ты его так расписал?
– Не важно!
Трое надменно надвигались.
– Я знаю, из-за бабы, – заявил "Мамонт". – Знай, она была моей. Леха отдал ее мне – карточный долг, есть долг чести. Так что, может и со мной разберешься?..
Наглый смех вывел Володьку из себя, в голове загудело, кровь, видимо, вспенилась в жилах, он вырвал у женщины, обрабатывающей полисадник, грабли и замахнулся. Ребята шарахнулись сторону, отступили. Володька пришел в себя, с колотящимся сердцем отдал испуганной женщине грабли и зашагал домой, словно не слыша за спиной приближающихся тяжелых шагов. Бить сзади не будут, он рассчитывал повернуться через левое плечо и когда помимо воли все-таки повел головой направо, поддавшись силе рывка, не успел даже закрыть глаза, как это бывает от неожиданности, потому что огромной силы удар по лицу затмил свет, свалил с ног. Второй удар пришелся по шее: перехватило дыхание, ссохло в горле, и он почувствовал, что его тащат; ветви кустов хлестали по разбитому с рассеченными губами лицу, корябали до крови кожу; и когда Яковлев открыл глаза и увидел улыбающиеся наглые рожи, понял – они в школьном саду.
Собрав все силы, Володька поднялся.
– Ну что, еще живой?
Последовал удар в живот, Володька согнулся со стоном. Еще раз напряг все силы, выпрямился, принял устойчивое положение и почувствовал, как усилиями воли все, что есть в нем, ручьем, ощутимо стекает в кулак. Удар Яковлева был неожидан. "Мамонт" так и не встал больше ни разу, сколько длилась последующая карусель. Володька ничего не понимал, ничего не видел, только чувствовал глухие удары своих рук и ног обо что-то живое и такие же удары ощущал на своем теле. И вдруг все оборвалось, все поплыло: и зверские перекареженные лица, и двое медленно отходящих, как будто затекающих кровью, потных парней, и теряющие зверство глаза, и испуг, приходящий взамен злобы. Колючая боль вместе с дрожью пробежала по коже, рука Володьки потянулась к животу, наткнулась на что-то влажное, теплое и липкое, поднес руку к глазам – кровь, и снова все поплыло, рассыпалось, закривлялось безобразно, закружились деревья, взметнулась стеной земля. Он лежал, в изумрудной густой траве, окрапленной кровью, утопало его лицо.