Я осторожно отступила.
Я гребла, ведя лодку за выступ берега под защитой сердобольного тростника, пока не исчезла из виду зелёная куртина в обрамлении незабудок, мяты и щавеля с факелами золотых ирисов, пока силуэт яхты со свёрнутым жёлтым парусом не скрылся за вдающимся в воду языком ольшанника.
Утопиться, что ли? И пусть сразу всё закончится! И я никогда уже не вижу ни Озера, ни Лебедя, ни леса... мне стало жаль себя, закапали слёзы. А ведь я должна вернуть лодку. Я не сделаю подлости охотнику за черепами. Он вернул мне мою добычу, испёк её и ещё положил в неё настоящего масла.
Рыба! Нужно что‑то с ней сделать, грех, если испортится. Я развернула фольгу, запах сочной тушки проявил пустоту у меня в животе.
Я попробовала кусочек, ощутила вкус утраченного счастья и расплакалась как следует. Но Озеро оставалось голубым, усыпанное крупинками солнца, а запечённая на углях рыба нисколько не стала хуже от того, что Волк любился с Красавицей посреди цветущего луга. Я ела и плакала, и не заметила, как с отчаяния в нахлынувших чувствах я расправилась со всей тушкой.
— Я видела Волка, он плыл на яхте, а на палубе вылёживалась какая‑то незнакомая девка, — доложила Кукла после вечерней переклички.
— Мне до них нет никакого дела, — щука вела свой последний бой, я боролась с сонливостью, и в данный момент не могла думать ни о чём больше. Даже моё отчаяние было унизительным, низкопробным и смешным. Я накушалась безответной любви.
Я перестала дёргаться. На землянику ходила с Куклой.
Я не уверена, что в большом лагере — его так называли для отличия от нашего — совершенно не были в курсе, откуда происходили новые зародыши, хотя наши с ними контакты ограничивались доставщиком продовольствия, фургон которого заезжал к нам раз в неделю, и пани Касей, наблюдательницей от органов правопорядка.
Она знала, но ни единого раза нас ни за что даже не укорила. Как будто никогда в жизни не видела наших личных дел, приговоров, перекошенных биографий и уничтожающих заключений.
Пани Кася, одетая в спортивный костюм с эмблемой клуба, такой самой, какая была и у нас, с гитарой через плечо, представала перед нами по вечерам. Подсаживалась к нашему костерку с кружкой горячего чая, наливаемого из громадного чайника, ворчащего тут же на раскалённых угольях.
Она не старалась показаться нам своей, не навязывала своего расположения, не пыталась также снизойти до нашего уровня, была собой, к нам относилась непринуждённо. Конечно, мы по определению понимали, какая игра с нами ведётся, потому что наши ленивые мозги были особо чувствительны к любым попыткам воздействия, но мы всё же признали, что она с нами