из морёного дуба, с высокой спинкой и подлокотниками. Подушка, вязанная крупным, узловатым стежком из неокрашенной шерсти благородного оттенка слоновой кости, тепло контрастировала с цветом дерева, подчёркивала его формы и мастерство резчика. Ещё покрывало моей работы из того же материала накинуто на поролоновый матрас, купленный в «Певэксе»
{4}.
Бабка вернулась из церкви, сказала нам «Слава Иисусу Христу», в распоряжение Дедушки отвела угловую комнату, куда велела перенести гостевую диван‑кровать, отрубила голову самой старой курице, которая уже перестала нестись, и пригласила всех на бульон.
— Кубышка приехал, — сообщила Нонна, когда вечером мы остались одни.
— У тебя неприятности?
— Можно и так это назвать.
— Ты с ним нечисто играла, когда отправляла его в Париж.
— Я его не отсылала, ему необходимо было ехать. А тебя я не пустила в малину, относись к этому как хочешь.
— Поменьше обо мне.
— Я не просила тебя искать Кубышку. Я чётко сказала, что тебе делать, но ты всегда хочешь быть умнее, всегда!
— Не стоит этого вспоминать, дело прошлое.
— Не стоит?! Он опять насел на меня.
— Отдай то, что ему принадлежит.
— Ему ничего не принадлежит! Кардиналу, тебе — да. Я помню! Но с Кубышкой я всегда рассчитывалась сразу.
Это плохо. Если Нонна упомянула, что мне что‑то должна, значит, она что‑то замышляет, а большинство замыслов Нонны выходили мне боком.
— В таком случае, чего же он хочет?
— Считает, что когда мы любили друг друга, я делила нечестно.
— А ты делила нечестно?
Она пропустила вопрос мимо ушей.
— Приехал за этой твоей маман! — Нонна рассмеялась, как будто было из‑за чего. — Баба надорвала себе горло и что там ещё у неё осталось, и притащилась хрипеть в Варшаву. А здесь всё сожрут, лишь бы заграничное. И Кубышка явился за старой кошёлкой.
Я не знала о Её приезде.
— Ей уже лет сто, наверное. Стыдоба кошмарная этот союз, — не могла успокоиться Нонна.
«У каждой из нас свой брачный период, годовой вылет», — говорила мне Вера на Восточном вокзале, когда Париж стал для нас обеих тесен и она обязательно хотела увидеть, как я сяду в варшавский поезд. Она осталась в моей памяти красивая, с макияжем настолько совершенным, что почти незаметным, в великолепном костюме от «Контессы» и туфлях из кожи какого‑то экзотического пресмыкающегося, на очень высоком каблуке, удлиняющем слишком короткие и слишком мясистые ноги.
— Однако к делу, — Нонна проверила плотность закрытия штор на окнах. И только тогда вынула из дорожной сумки пузатый кошель из позолоченной кожи, с крупной литерой N, нашитой пайетками по обеим его сторонам. Расстегнула стягивающую его «молнию» и начала вынимать мешочки из толстой фланели, а из них — драгоценности и украшения. Некоторые мне были знакомы.