— Ради кого мне дырявить собственное горло проволокой или ещё какой гадостью? Не будь дурочкой. Ты же не втёрла бы себе в глаза толчёное стекло, правда? Вот, а бывают такие, которые себе втирают. Но тебе ведь важно иметь томный взгляд, как и мне важно сохранить в целости потроха, потому что это единственное, что у меня есть.
— И не коцалась?{22}
— Нет, и не собираюсь.
— Ты должна.
— Отвали, а?
Подобное принуждение было мне отвратительно. Работа у Нонны была не лучше и не хуже другой, служила источником средств к существованию, своеобразно определяла жизнь, ну и на этом всё. Брутальная идеология молодёжи, получившая распространение в последнее время, не захватила меня в период, когда ради того, чтобы получить поощрение, я готова была слушаться каждого.
Теперь моё самолюбие подкреплялось молодецкой легендой, дополненной высшим признанием со стороны суда, и кличкой, как паспортной табличкой ценного прибора, на которой выгравированы его технические характеристики. Я была переполнена гордостью и инстинктивно не хотела калечиться. Полагала, что могу себе позволить не считаться с авторитетностью наличия шрамов на теле.
— Ночник, подай чинку!
Не ожидала, что Ночник, одна из самых приниженных, достанет из тайника обломок бритвенного лезвия. За долю секунды между испугом и решимостью загнанной в угол крысы я поняла: если сейчас поддамся или они порежут меня насильно, мне конец. Я стану одной из гонимых, под соответственно унизительной кличкой, каким-нибудь Уриналом или Ссаниной, и останусь такой на всё время, которое мне определил суд. Уж лучше подохнуть.
Собрав в комок отчаянную решимость, я сорвала с ноги туфлю и ударила каблуком в голень Ножки.
Она не ожидала нападения. В её ленивом мозгу даже мысли такой не возникло — что я решусь на атаку. Потому что она верховодила в спальне и выглядела более сильной.
Она согнулась от боли; тогда я головой нанесла ей удар в подбородок, аж хрустнул прикушенный язык, и стала лупить как попало вслепую, от страха. Если её не обезвредить, она меня прикончит. В бешеном угаре я не заметила, как она перестала подавать признаки жизни.
— Куница, не бей! — из размытого контура, будто сквозь слой разогретого воздуха, проявилось заплаканное лицо Крольчонка. Худыми руками она обнимала лежащую Ножку, закрывая собственным телом. Её крик меня отрезвил.
— Если кто-нибудь ещё захочет меня к чему-нибудь принудить — убью! — отчеканила я в тишине. У меня дрожала каждая жилка, а внутри зарождалась доселе мне неведомая радость ощущения какой‑то тёмной силы, которая только что вырвалась из меня.