Они поднялись по лестнице. Показались темные башни замка. Лиза взяла Алексея под руку:
– А этот замок отсюда хорошо смотрится, вписывается в ландшафт, – сказала и вдруг подумала, что рядом с Алексеем она всегда забывает о своих проклятых проблемах – о дурацких визах, деньгах, о своей неустроенности. И становится собой. Алеша – верный чичероне, дарит ей Нью-Йорк. Тот Нью-Йорк, в который сам когда-то, наверняка, вживался не без труда…
Но ее рука вдруг выскользнула. Лиза неожиданно отстранилась от него. Почему? Может, потому что захотела сейчас обнять его крепко и… – гори огнем этот Рокфеллер со своим замком! – целовать, целовать вечность, в губы, в глаза, в длинные ресницы… Шубка… ботики… колокольцы…
Сама испугалась этого желания. Ведь ложь все это. Нет колокольцев. Есть страх одиночества. Вот и придумала она себе этого влюбленного поэта. Потому что сил у нее больше нет. Сейчас ей хорошо, она даже уверена, что вечером поедет к нему. Но что же будет потом? Новый холод одиночества?..
Или потому, что она нищая, безъязыкая нелегалка? Поэтому с ней можно так – легко?
Ей захотелось повернуться и уйти. Сейчас. Немедленно. И больше никогда – слышишь?! – никогда…
– Мама пишет, что в Киеве выпал первый снег, – промолвила она тихо.
Желваки дрогнули на скулах Алексея. Он почувствовал, что миг назад они едва не расстались.
– А в Нью-Йорке еще тепло.
Всегда поражался, как Лиза преображается возле картин. Не раз они вдвоем ходили по залам музеев. Алексея картины так не волновали. Вообще, если начистоту, не разбирался он в живописи. Пытался искать в картинах историческую достоверность, сюжет, идею. Утешал себя тем, что его писатели-кумиры – Толстой и Достоевский – тоже разбирались в живописи довольно слабо. Ни черта они в ней не понимали. Зато Тургенев… о-о, тонкая эстетическая косточка, десятками лет плакал в своих Парижах и Римах перед полотнами великих итальянцев.
Такие, вовсе не подходящие к моменту мысли бродили в мозгу Алексея, когда они переходили из зала в зал. А перед его глазами в это время как-то отстраненно мелькали Мадонны, ангелы, волхвы, Лизины нежные руки.
Лиза не умолкала. Живопись раскрепощала ее. Она разговаривала с картинами, иконами и их создателями на одном языке. Итальянском ли, греческом – своем, Алексею непонятном.
И гулко отзывался ее голос в этом почти пустом замке, где под позеленевшим гербом зияла пасть камина, погасшего сотни лет назад. И мягко шуршала ткань ее расстегнутого плаща, и в руке ее болтался шарф.